Избранное - [11]

Но лишь он приблизился на должное расстояние, Костыль взмахнул своей дубинкой, и не успел венгр опомниться, как получил удар по голове и упал.

Компания, наблюдавшая издали, тут же бросилась венгру на подмогу, хватая на ходу все, что попадалось под руку. Но Костыль так ловко орудовал своей палицей, что противники, то один, то другой, а то и по двое сразу, все валились наземь. Двое попытались напасть на Костыля сзади, но он ткнул обоих другим концом дубины в живот, и они отлетели в сторону.

Кому голову проломил, кому зубы выбил, а одному даже челюсть набок свернул — восьмерых один одолел. Те, что смогли подняться, отошли в сторону и больше не нападали, стояли как побитые псы, зализывающие свои раны. Все произошло так быстро, что никто и очухаться не успел, не то что позвать на помощь. Только теперь толстая краснолицая венгерка, увидев своего мужа распростертым на земле, завизжала, как поросенок. Со всех сторон сбежался народ, люди бросали еду, оставляли свои торговые дела и бежали поглядеть, что же там случилось. Костыля окружили плотным кольцом, но ни один человек не посмел войти в круг, где мог быть настигнут дубинкой. Вдруг какой-то венгр выхватил нож и бросился на Костыля, тот выбил у него из рук нож и самого треснул как следует…

Больше смельчаков не находилось. Он стоял, опираясь на свою палицу, и дожидался полицейских. Как только они явились, уложил он посох на место, в телегу, под соломенный настил. Пока запрягал волов, телегу нагрузили поверженными противниками. Сопровождаемая огромным потоком людей, телега тронулась с места — это было похоже на похоронную процессию. А Костыль, сев на передок, спокойно и привычно сказал:

— Хоу, Теюш! Пошел, Жиу!

Перевод С. Флоринцевой.

СТАРИК УРКАН

Придерживая рукой полный фартук фасоли, Лудовика поднялась на гору, остановилась, перевела дух. Сердце у нее бешено колотилось не оттого, что труден был подъем или тяжела ноша, — баба она была еще крепкая, хоть куда, — билось оно от страха, что застукают ее сторожа на чужом поле за неблаговидным занятием. Пока она обрывала стручки, чудились ей отовсюду крадущиеся шаги, перешептывание подкарауливающих в засаде людей. У страха, говорят, глаза велики, да разве ж отличишь шорох кукурузных листьев от людского шепота?

А попадись она за таким делом сторожам в руки, повели бы ее к старосте, позора не оберешься.

Теперь и передохнуть можно, поле далеко, и сторожа ей не страшны, пускай ловят, откуда им знать, чья фасоль, со своего поля или с чужого?

«Сами они нешто святые, прах их возьми!» — подумала Лудовика, утирая со лба пот.

Парило. Женщина уселась на самой верхушке горы. Худощавая, с темным от загара лицом, в черном надвинутом на глаза платке, из-под которого выбивались седые пряди волос, она походила на большую хищную птицу, готовую взлететь в чистое голубое небо. Приставив козырьком ладонь к глазам, Лудовика вгляделась в даль, высматривая среди кукурузных зарослей свой дом с красной черепичной крышей, торчащей среди зелени точно огромный мак.

Перебрались они сюда, «в свое имение», как любили говорить, всего несколько лет назад. Тут скотина паслась без присмотра, коровы сами находили себе траву, свиньи рылись где придется, отыскивая съедобные корни, а то забредут в чужую кукурузу, на бахчу, картофельное поле. Так что к рождеству нагуливали изрядный жирок. Земля здесь и сама жирная как сало: возьмешь в руки, пальцы от нее лоснятся. И сколько ее кругом, конца края не видать. Раньше, когда они еще в деревне жили, двух тощих коровенок с трудом прокармливали помоями, объедками да мякиной; посевное зерно и то прикупать приходилось. А теперь земли у них сколько хошь, шесть волов в упряжке красуются, будто шесть цветочков в букете, — вот оно как!

А чем больше у тебя волов да чем больше овец, тем и уважения тебе от людей больше. На деревне ведь не смотрят, кто у тебя батька да кто дедка, тут покажи, кто ты сам есть и какая тебе цена. Раньше Урканов и за хозяев не признавали. А теперь попробуй кто скажи худое слово! Как сынок старший Валериу вернулся из кадетшуле — это Симион так говорит — да как женился на Ане, дочке Трилою, все рты и позакрывали. А чего тут скажешь? И так все ясно!

Конечно, не сразу все появилось, пришлось хребтину поломать. Зато вон какие волы в упряжке ходят, да еще с колокольчиками. Как приобрели они эти колокольчики, поехали аж на другой конец села, отвезти одному мужичонке беспорточному воз сена, — гляди, мол, и знай наших! И полушубки сшили себе под стать трилоевским, расшитые красными нитками, специально в Турду к скорняку ездили.

И в церкви Симион, муженек Лудовики, в самый первый ряд становится, хозяин как-никак, — старики-то давно хозяйством не занимаются, да и жить перебрались в маленький домик при воротах. Встанет Симион у амвона, в один ряд с богатеями, выпятит пузо и снисходительно посматривает на тех, кто помельче, — вот я каковский: и сам большой, и волы у меня не чета вашим, так-то! И кашляет он громко, когда в церкви затишье, как другие хозяева, и подремывает во время службы. Словом, ничем от других богатеев не отличается.