Избранное - [85]

— Муске, неужели ты и это читал? Неужели ты и это знаешь?

Но самым большим успехом пользовались комментарии Мурешану к долгим рассуждениям Муске. Комментарии эти передавались из уст в уста по всему общежитию, ими даже развлекали знакомых девушек.

Сегодня Мурешану избрал темой Дворец культуры в Герле. Муске некоторое время слушал о удивлением и любопытством и все же не выдержал и бросился в бой:

— В Герле это что! Вот если б ты видел Дворец культуры в Араде, па-а-тряса-а-ющий! Па-а-тряса-а-ющий!

И чтобы показать, до чего же велик и великолепен Дворец культуры в Араде, Муске тянет «а» и растопыривает руки. С разведенными в стороны руками, маленький, толстенький, мучнисто-бледный, он кажется какой-то гигантской мухой.

— В Герле Дворец культуры в длину пятьдесят метров и сорок в высоту, — ляпнул наобум математик, имея несомненное право на профессиональную приверженность к точности.

— Подумаешь! А в Араде по сцене может разъезжать автомобиль, а в зале вместо вентилятора работают винты.

— Какие винты? Корабельные? — интересуется Мурешану.

— Скажешь тоже! Корабельные! Пропеллер у самолета видал? Так вот он летает…

Но Мурешану не дает ему кончить.

— Ямбор, ты свидетель, — говорит он, обращаясь к венгру. — А то Муске будет на меня потом злиться. Сказал же он сейчас, что по сцене в Араде разъезжают автомобили, а по залу летает пропеллер. Или я чего-то не понял?

Ямбор хохочет.

— Что, что я сказал? — свирепеет Муске.

— Что, что… Сказал или нет?

И прежде чем Муске успевает ответить, Мурешану добавляет:

— Сказал.

После чего, не сняв башмаков, отворачивается лицом к стенке, укрывается с головой одеялом и начинает громко храпеть.

Ливадэ входит молча, не говоря ни слова, садится на постель и сидит, опустив голову на руки.

Муске подсаживается к нему и с возмущением рассказывает про «очередное свинство Мурешану».

— Да ладно вам! Сколько можно! Помиритесь наконец, вернет тебе Мурешану твой самолет, мир в Европе ему дороже, хватит того, что Гитлер ее мутит. Пошли ты все автомобили к черту, Муске. И не мешай ребятам спать. Нездоровится мне что-то, а завтра экзамен…

Муске укладывается в постель, но бубнит не переставая:

— Клужские, они все такие, вруны и пустобрехи.

— Правильно говоришь, вруны отчаянные, — поддакивает Ливадэ, чтобы утешить его.

— Муске, заткнись! — рявкает из-под одеяла Мурешану.

*

В три часа все расходятся, и Ливадэ остается в одиночестве до первых звезд.

Он лежит на кровати, смотрит в окно. Видит оранжевую кирпичную стену дома напротив…

Кто в общежитии не знает, что живет в этом доме богатый венгр, а увидеть его можно в кафе «Нью-Йорк», где он сидит целыми днями и курит длинную-предлинную трубку. Еще студентам известно, что есть у венгра дочь, — подслеповатый заморыш, а уж воображала! — гордячка, каких и среди венгерок не сыщешь.

Ухлестывает за ней один студент, медик, тоже венгр. Длинный, узколицый, с горбатым носом и оттопыренными ушами. Штаны у него всем на диво — до колен, а на заду кожаная заплата.

Парень хуже некуда: задира и жмот. Он уже не к первой подъезжает, раза три обручался, а теперь эту слепышку обхаживает, тоже ради денег, не иначе.

Шторы в доме у венгра опущены, да, собственно, они всегда опущены. Но раз или два в год весь этаж освещается, и по шторам движутся тени — силуэты обнявшихся пар, и музыка гремит так, что и в общежитии слышно.

— Слепышка, видать, бал дает, — говорили студенты.

— Пригласили бы и нас, а то какой толк в музыке без пляски?

— А ты пойди, может, она тебя и пустит.

— Сам иди.

— Так это же ты в гости собрался.

Кто-то кричит, что надо послать ей ко дню рождения кошачий хвост, другой, медик, клянется, что принесет ей кое-что из анатомички в подарок… Поваляв дурака и нахохотавшись вдоволь, студенты расходятся. А поодаль, словно призрак, маячит горбоносый с оттопыренными ушами…

Ясное небо померкло, оранжевые стены потемнели. На заплатке неба в углу окна засветилась звездочка, и еще одна, и еще. В комнату вошел вечер.

Ливадэ прикрыл глаза, силясь задремать. И даже, кажется, задремал, но хлопнула в коридоре дверь, и он вскочил как ошпаренный. Сон больше не шел, Ливадэ лежал впотьмах, будто зарытый в землю, устремив глава в потолок.

В коридоре послышались шаги, голоса, стук дверей. «Ужин», — подумал Ливадэ.

В столовой давка, гомон, шум, потом все толпой отправятся гулять по главной улице.

Есть ему совсем не хотелось, а вот пройтись, может, было бы и неплохо. А то от лежания только слабеешь.

Решившись, он резко вскочил, как делал обычно ранним утром в нетопленой комнате. Наклонясь за ботинками, он вдруг почувствовал, что головная боль, не отпускавшая весь день, переливается в лобные пазухи, заполняет виски. Она была такой сильной, эта боль, что пришлось ухватиться руками за край кровати, иначе бы она его опрокинула.

Дрожащими руками быстро-быстро принялся он одеваться. Потом все стало ему безразлично и даже противно. Он сидел на краю кровати, наполовину обутый, натянув на спину одеяло. Руки лежали на коленях бессильными мертвыми ветвями.

Попробовал лоб: пылает.

Вздохнул глубоко-глубоко, глубже некуда, повязал галстук и вышел.

Еле-еле дотащился он, спустившись по ступенькам, до нижней двери, все вокруг качалось, ходило ходуном, пришлось вернуться обратно в комнату. Погасив свет, он растянулся на кровати.