Избранное - [84]
Болтовня эта — Ливадэ слышит ее постоянно в общежитии, слышит не слушая — раздражает его до крайности.
Так бы и крикнул: заткнись! Да неудобно все же, неловко.
Слова, будто шарики жеваной бумаги, бомбардируют его со всех сторон, и ему кажется, что на лице у него остаются кровоподтеки.
Он затыкает пальцами уши. Шум разом, словно перекрыли струйку воды, пропадает. Зато из глубин поднимается глухой, внутренний, нарастающий гул, похожий на отдаленный гудок паровоза.
Или сирену тонущего корабля. Так ему кажется.
Он убирает пальцы, и внутренний гул стихает, сметенный шумным валом столовой.
— Что, Ливадэ? — кричит ему Мурешану, сосед по комнате в общежитии. — Уши прочищаешь?
— Да, — задумчиво кивает Ливадэ, даже не услышав вопроса. А когда соображает, в чем дело, с опозданием, как все застенчивые люди, решает, что отшучиваться не стоит, сойдет и так.
Принесли второе, Ливадэ попробовал, отодвинул. Сейчас бы ему встать и уйти, да неловко — за столом начальство обедает, скажет еще что-нибудь, рассердится. Но все же он набирается духу и выходит.
На улице дышится легче. Взяв из раздевалки связку книг, шагает он по Каля-Янукулуй — куда, не все ли равно, куда глаза глядят.
Вперед, вперед, и чем улица длиннее, чем тише она и чем пустыннее, тем ему легче. Прохожих почти нет, помаленьку и дома́ становятся все ниже, пустырей все больше, — мазанки с собаками у ворот и кучей ребятишек во дворе, совсем как в деревне. Город остался позади, пахнет полем.
Ливадэ останавливается. Под ногами у него земля, наконец освободившаяся от оков плит и камней. А дальше видны зеленые нивы, чернеют пашни, люди с мотыгами рыхлят землю.
На холме по курчавому кожуху целины бродят овцы.
И все, на что ни посмотрит Ливадэ, кажется ему до боли знакомым, а почему, он и сам не знает, знакомо, и все. В книгах, что ли, прочитал?.. А может, припомнилось детство в деревне? Да, собственно, что это меняет? Какое ему дело до поля, овец, книг, деревни. Ничего ему не нужно, все опостылело.
«С каких же пор мне неможется? — пытается он определить. — Да уж, кажется, третий день. Голова ну просто раскалывается! Только этого и не хватало накануне экзаменов, того гляди, без стипендии останусь!» — думает Ливадэ, и сердце у него болезненно сжимается.
Комната № 63, второй этаж, дверь прямо.
Комната в студенческом общежитии, стены выкрашены серой краской, и с этих серых стен сверкают улыбочками божества красоты, знаменитые кинозвезды, лучезарные и фальшивые; небольшой сосновый стол, неизвестно почему именуемый письменным, занимает всю середину комнаты. А на нем среди чернильных клякс и рваных газет валяются книги: латинский словарь Джордже навалился на тощенькие логарифмические таблицы, «Римское право» Муске оккупировали мыльница и заблудившийся грязный носок. Возле двери ютится раковина с водопроводным краном, а над ними тусклое, запыленное лицо зеркала, в которое чаще других глядится умывальный таз, полный очисток и косточек.
Есть в комнате и стулья, но их только три, и поэтому они вечный повод для раздоров: каждый считает себя вправе завладеть хотя бы одним из них, что порой ведет к серьезному выяснению отношений.
После чего стулья начинают скрипеть еще громче и хромать еще пуще.
Справа, сразу за дверью, стоит кровать Мурешану, студента математического отделения: этот большеротый толстяк-коротышка всегда и над всеми посмеивается.
«Через дорогу» от них кровать Ямбора, красавца венгра из Сэтмары. В отличие от прочих он на редкость молчалив, но улыбка его так красноречива, что обижаться на его молчание никому не приходит в голову.
Под прямым углом к изголовью Ямбора поставлена постель Муске, маленького горбуна юриста. Рядом с Муске постель Ливадэ.
Редко случается, чтобы дома были все четверо. Когда юристы на лекции, свободны математики, когда нет лекций ни у математиков, ни у юристов, заняты филологи.
Можно было бы предположить, что собираются они вместе по вечерам, но не тут-то было, как говорится: дружба дружбой, а табачок врозь. Родители словно сговорились и деньги им посылают в разное время, так что прокучивают их каждый в своей компании, со своими приятелями, в облюбованном издавна кабачке.
И все же каждый день наступает такой час, когда обитатели комнаты № 63 непременно оказываются все вместе. Сразу после обеда, часа в два, все четверо, словно сговорившись, поднимаются к себе на второй этаж и, развалившись на кроватях, принимаются спорить.
Обычно первым кончает обед Мурешану. Наготове у него животрепещущая тема для обсуждения, которую он тут же сообщает венгру, и оба они поджидают Муске. С появлением Муске спор должен быть уже в разгаре.
Муске включался в спор, не медля ни секунды, и, как только он распалялся, все замолкали, укладывались по кроватям и лишь изредка подбрасывали словечко-другое в эту полыхающую мякину. Так, лишь бы огонь не гас.
Темы для спора выбирались заведомо неизвестные Муске, например, египетское искусство или астрономия, а то придумывали несуществующие острова или якобы найденные новые континенты…
Муске подхватывал любую тему, всем своим видом давая понять, что и это он знает как свои пять пальцев. Мнения свои он высказывал громко, тонким, визгливым голосом, считая, видимо, чем громче, тем убедительнее его эрудиция. Остальные при этом смотрели на него глазами, полными восхищения, и спрашивали:
«В Верхней Швабии еще до сего дня стоят стены замка Гогенцоллернов, который некогда был самым величественным в стране. Он поднимается на круглой крутой горе, и с его отвесной высоты широко и далеко видна страна. Но так же далеко и даже еще много дальше, чем можно видеть отовсюду в стране этот замок, сделался страшен смелый род Цоллернов, и имена их знали и чтили во всех немецких землях. Много веков тому назад, когда, я думаю, порох еще не был изобретен, на этой твердыне жил один Цоллерн, который по своей натуре был очень странным человеком…».
«Полтораста лет тому назад, когда в России тяжелый труд самобытного дела заменялся легким и веселым трудом подражания, тогда и литература возникла у нас на тех же условиях, то есть на покорном перенесении на русскую почву, без вопроса и критики, иностранной литературной деятельности. Подражать легко, но для самостоятельного духа тяжело отказаться от самостоятельности и осудить себя на эту легкость, тяжело обречь все свои силы и таланты на наиболее удачное перенимание чужой наружности, чужих нравов и обычаев…».
«Новый замечательный роман г. Писемского не есть собственно, как знают теперь, вероятно, все русские читатели, история тысячи душ одной небольшой части нашего православного мира, столь хорошо известного автору, а история ложного исправителя нравов и гражданских злоупотреблений наших, поддельного государственного человека, г. Калиновича. Автор превосходных рассказов из народной и провинциальной нашей жизни покинул на время обычную почву своей деятельности, перенесся в круг высшего петербургского чиновничества, и с своим неизменным талантом воспроизведения лиц, крупных оригинальных характеров и явлений жизни попробовал кисть на сложном психическом анализе, на изображении тех искусственных, темных и противоположных элементов, из которых требованиями времени и обстоятельств вызываются люди, подобные Калиновичу…».
«Некогда жил в Индии один владелец кофейных плантаций, которому понадобилось расчистить землю в лесу для разведения кофейных деревьев. Он срубил все деревья, сжёг все поросли, но остались пни. Динамит дорог, а выжигать огнём долго. Счастливой срединой в деле корчевания является царь животных – слон. Он или вырывает пень клыками – если они есть у него, – или вытаскивает его с помощью верёвок. Поэтому плантатор стал нанимать слонов и поодиночке, и по двое, и по трое и принялся за дело…».
Григорий Петрович Данилевский (1829-1890) известен, главным образом, своими историческими романами «Мирович», «Княжна Тараканова». Но его перу принадлежит и множество очерков, описывающих быт его родной Харьковской губернии. Среди них отдельное место занимают «Четыре времени года украинской охоты», где от лица охотника-любителя рассказывается о природе, быте и народных верованиях Украины середины XIX века, о охотничьих приемах и уловках, о повадках дичи и народных суевериях. Произведение написано ярким, живым языком, и будет полезно и приятно не только любителям охоты...
Творчество Уильяма Сарояна хорошо известно в нашей стране. Его произведения не раз издавались на русском языке.В историю современной американской литературы Уильям Сароян (1908–1981) вошел как выдающийся мастер рассказа, соединивший в своей неподражаемой манере традиции А. Чехова и Шервуда Андерсона. Сароян не просто любит людей, он учит своих героев видеть за разнообразными человеческими недостатками светлое и доброе начало.