Избранное - [83]
И когда голоса их начинают тонуть в этом шумном море, тот, что сидит спиной к дверям, оборачивается к репродуктору.
— Пусть, пусть эта рухлядь поговорит. Но зачем же ей орать во всю глотку?..
Оба, пережидая, сидят некоторое время молча, затем снова головы сближаются, и снова журчит разговор.
Пока не принесли суп, студенты болтают, рассуждают о политике, подшучивают, издеваются друг над другом и все вместе — над начальством.
В проходе между столами разглагольствуют пламенные ораторы, громогласно высказывая свои мнения и усердно жестикулируя, в подражание своим политическим кумирам. Они мнят себя и впрямь на трибуне, где все всегда и во всем правы, и с противниками расправляются градом язвительных насмешек. Эти дерзкие юнцы и есть завтрашние политические деятели.
Вокруг них теснятся робкие новички.
Это толпа, люди, которые всему охотно поддакивают, согласны со всем, что говорится, до того согласны, что им кажется: заговори они сами, именно это и скажут. Попадаются, правда, в толпе и иные — те, что никогда и ни с кем не согласны, даже если суть проще пареной репы, они и ее оспорят, останутся при своем личном мнении и будут без конца придираться.
Между всеми нами, лавируя, пробираются молча студенты, не утратившие рассудка, в ушах у них звенит эхо лекций, голова занята прочитанными книгами и своей работой. Между ними и кипящим вокруг студенческим мирком бездна.
Столы, которые студентам занимать не положено, обслуживают, — а почему, неизвестно, — коридорные из общежития. Как же они стараются двигаться осторожно, ходить бесшумно — лоб покрывается испариной от стараний.
Ходить они научились в поле за плугом, по холмам с отарой, а с тарелками в руках чувствуют себя скованно. Им бы в руки мотыгу или мешок потяжелее!..
Кабы не строгий взгляд начальства, они, — кто знает? — может, и бросили бы тарелки и убежали бы бегом к лесистым холмам, зеленеющим посреди бескрайнего половодья весны.
Несут суп. Из кастрюль валит душистый пар, щекоча ноздри проголодавшимся. Те, что сидят за крайними столиками, получают суп первыми, а чем суп в кастрюле жиже и его меньше, тем ближе он к сидящим в центре. Иной раз случается, чаще всего в начале учебного года, что из середины зала раздается возмущенный вопль, обращенный к официанту:
— Сюда суй! Сюда!
— Двенадцать порций, больше не положено, — отвечает официант, но все-таки доливает опустевшую кастрюлю.
— Супу! Супу!
Бывает, что новичок в таких случаях смущенно утыкается в пустую тарелку: он свой суп вылил, потому что терпеть не может манных клецек…
Возле окна в углу, повернувшись спиной к двери, сидит Ливадэ, студент третьего курса математического факультета. Худой, с высоким лбом, небольшие глубоко запавшие глаза обведены черными тенями. По черным густым волосам в нем сразу признаешь уроженца Баната, одет он в черный, потертый на локтях пиджак, петли на пиджаке обмахрились, и сквозь них виднеется белая подкладка. Ливадэ сидит и смотрит на то, что делается в противоположном конце столовой.
А там толпа студентов окружила Погачу — Погача один из тех студентов, кто самозабвенно увлечен политикой, учится он на юридическом факультете; плотный, краснолицый, в костюме с иголочки, Погача громогласно рассуждает о чем-то, размахивает руками, хохочет. Когда он говорит, и радио не слышно. Рядом с ним новичок — стоит, завороженно слушает, изо всех сил стараясь выглядеть как можно солиднее, руки засунуты в карманы, головка маленькая, круглая, на носу бородавка.
Сколько таких уже перевидал за свои двадцать лет Ливадэ!
«И все-то они говорят, говорят!..» — думает он. И, соскучившись, отводит взгляд и смотрит в другую сторону.
Со спины к нему под рубашку заползает ледяная змейка сквозняка, он ежится и поплотнее запахивает пиджак.
— Холодно?!
— Не знаю. Что-то в спину дует. Надо бы окно закрыть.
— Да ты что, жарынь как в разгар лета!
Ливадэ только ежится.
— Надо же, весна, а такая жара стоит. Ничего нет опаснее весенней и осенней жары, — замечает паренек, сидящий рядом с Ливадэ.
— Бабьи сказки, — цедит парень напротив Ливадэ, сутулый верзила философ с угловатым костистым лицом.
Вот и им на стол подают кастрюлю с супом. И Ливадэ, ко всеобщему удивлению, передает половник соседу.
Когда у всех тарелки уже полны, наливает себе суп и Ливадэ, нехотя, один половник. Пробует, проглатывает одну ложку, другую и отодвигает тарелку в сторону, ждет второго.
Все остальные торопливо, с аппетитом едят. Утолив первый голод, все едят уже медленнее, начинают переговариваться, поглядывать друг на друга.
— Что это за суп такой, никакого вкуса, — меланхолично говорит Ливадэ.
— Сварен из сапог Гинденбурга. Не он ли и повар?..
И снова молчание. Ливадэ подпирает рукой голову.
Его сосед слева, болтун-очкарик, наклоняет тарелку, добирая ложкой все до последней капли.
— Так и не съел?
— Не съел.
— Ну и зря, хотя, конечно, с фрикадельками лучше, вот уж суп так суп, острый, наваристый. А вчера, только я лег, поздно уже было… Водил немцев-туристов в парк. Клуж им показывал. У Вадул-Моцулуй, возле «Скорой помощи», за перекрестком, прямо на улице медведь стоит и кружку пива в лапах держит. Ох, эти немцы и пьют!..
«В Верхней Швабии еще до сего дня стоят стены замка Гогенцоллернов, который некогда был самым величественным в стране. Он поднимается на круглой крутой горе, и с его отвесной высоты широко и далеко видна страна. Но так же далеко и даже еще много дальше, чем можно видеть отовсюду в стране этот замок, сделался страшен смелый род Цоллернов, и имена их знали и чтили во всех немецких землях. Много веков тому назад, когда, я думаю, порох еще не был изобретен, на этой твердыне жил один Цоллерн, который по своей натуре был очень странным человеком…».
«Полтораста лет тому назад, когда в России тяжелый труд самобытного дела заменялся легким и веселым трудом подражания, тогда и литература возникла у нас на тех же условиях, то есть на покорном перенесении на русскую почву, без вопроса и критики, иностранной литературной деятельности. Подражать легко, но для самостоятельного духа тяжело отказаться от самостоятельности и осудить себя на эту легкость, тяжело обречь все свои силы и таланты на наиболее удачное перенимание чужой наружности, чужих нравов и обычаев…».
«Новый замечательный роман г. Писемского не есть собственно, как знают теперь, вероятно, все русские читатели, история тысячи душ одной небольшой части нашего православного мира, столь хорошо известного автору, а история ложного исправителя нравов и гражданских злоупотреблений наших, поддельного государственного человека, г. Калиновича. Автор превосходных рассказов из народной и провинциальной нашей жизни покинул на время обычную почву своей деятельности, перенесся в круг высшего петербургского чиновничества, и с своим неизменным талантом воспроизведения лиц, крупных оригинальных характеров и явлений жизни попробовал кисть на сложном психическом анализе, на изображении тех искусственных, темных и противоположных элементов, из которых требованиями времени и обстоятельств вызываются люди, подобные Калиновичу…».
«Некогда жил в Индии один владелец кофейных плантаций, которому понадобилось расчистить землю в лесу для разведения кофейных деревьев. Он срубил все деревья, сжёг все поросли, но остались пни. Динамит дорог, а выжигать огнём долго. Счастливой срединой в деле корчевания является царь животных – слон. Он или вырывает пень клыками – если они есть у него, – или вытаскивает его с помощью верёвок. Поэтому плантатор стал нанимать слонов и поодиночке, и по двое, и по трое и принялся за дело…».
Григорий Петрович Данилевский (1829-1890) известен, главным образом, своими историческими романами «Мирович», «Княжна Тараканова». Но его перу принадлежит и множество очерков, описывающих быт его родной Харьковской губернии. Среди них отдельное место занимают «Четыре времени года украинской охоты», где от лица охотника-любителя рассказывается о природе, быте и народных верованиях Украины середины XIX века, о охотничьих приемах и уловках, о повадках дичи и народных суевериях. Произведение написано ярким, живым языком, и будет полезно и приятно не только любителям охоты...
Творчество Уильяма Сарояна хорошо известно в нашей стране. Его произведения не раз издавались на русском языке.В историю современной американской литературы Уильям Сароян (1908–1981) вошел как выдающийся мастер рассказа, соединивший в своей неподражаемой манере традиции А. Чехова и Шервуда Андерсона. Сароян не просто любит людей, он учит своих героев видеть за разнообразными человеческими недостатками светлое и доброе начало.