Избранное - [81]

«Что с тобой?» — спрашиваю.

Сидит молчком, не отвечает. Только руку к груди приложил, показывает: болит, мол.

Я говорю: «Бог с ней, с работой, оставайся дома. Еды у нас, слава тебе господи, хватает. Оставайся, отдохни».

В среду он весь день бродил по двору в тулупе. Места себе не находил.

Все бродил, бродил, все смотрел, смотрел… Забеспокоилась я: что с ним?.. Увидел он топор, поднял, отнес в сарай, припрятал, лестницу к навесу пристроил, привязал…

Я все смотрела за ним, куда ходит, что делает. Он приметил, рукой мне знак подал, прибери, мол, на дворе.

Ничего я не сказала, но сразу почуяла недоброе. Сразу, с первого дня, как он захворал, стал у меня правый глаз дергаться…

В четверг позвали мы попа. Поглядел он его. Язык у него прежде опухший был, говорить не мог, а тут отошло.

Батюшка и говорит: теперь все позади. Кто ж мог подумать, что помрет он так скоро? Я бы к доктору его повела. И в уме не держала…

А тут лежал он на кровати, тулупом укрылся, руки сложил на груди, будто молился. Глаза закрыл и губами шевелит, я и подумала: молится. Раньше за ним такого не водилось, потому как не больно набожным он был. Но страх божий, совесть имел. И зла никому не делал. Утречком, бывало, как встанет, к востоку обернется да скажет от всего сердца: «Прости меня, господи!»

Вот и вся его молитва, а тут, гляжу, думаю, молится ведь!..

Сердце у меня так и екнуло, сжалось.

В воскресенье пошла я собрать сливу. Он дома остался. Возвращаюсь домой, а он на краю канавы сидит, встречает меня. Помог снять мешок с плеча, посидели рядышком, поплакала я.

«Вот, думаю, хворый, ноги еле таскает, а все ж родной человек, обо мне заботится».

И такая жалость меня разобрала, такая тоска.

Потом ему малость полегчало, окреп, только одно меня пугало: больно худал, прямо на глазах сох.

В среду надел он тулуп и так одетый лег в постель. Удивилась я.

«Два часа еще моих, — сказал, — а там покину вас».

Меня аж затрясло всю, заколотило.

«Господь с тобой, Симион, и в голову не бери. Полегчало ж тебе. Поправишься…»

Ничего не ответил.

Поздним вечером поднялся, чтоб на двор идти, а у самого слабость в руках, щеколду никак не откинет. Я привстала, пособить хотела, а он мне махнул: ляг, мол, я сам управлюсь. Я и легла. Потом тревожно мне стало, долго чего-то нету его. Не стряслось ли что? Поглядела в окошко.

Вижу: сидит он на крыльце, думает и все смотрит, смотрит… Долго так сидел, смотрел, будто прощался, будто и впрямь знал, что видит в остатний разочек…

От луны на дворе светло как днем.

Подошел к колодцу, к сараю, к хлеву, корова стояла на дворе, на привязи, жевала, подошел он к ней, приласкался щекой к морде.

Корова у нас кроткая, ровно овечка, приучил он ее шарить у него по карманам, хлебушко искать.

Постоял он, постоял и обратно к крыльцу пошел, шатается, как пьяный.

На пороге еще разок оглянулся. Весь двор от лунного света как в инее. Поглядел он и вернулся в дом.

Я ему помогла в постель забраться.

«Все, мать, одни без меня остаетесь, родненькие…» — только и сказал, а у самого слезы на глазах.

Сложил руки на груди и…

*

Мужчины отодвигаются, уступая место женщинам. Это соседки, родственницы, односельчане, все, кому помогал он, добрая душа.

Они выстраиваются вокруг гроба кружком и начинают выть и причитать.

Одна как бы обращается к своему отцу, два года как умершему. Был он великаньего роста, все перед ним дрожали, слова дурного сказать не смели.

Покуда он был жив, все и к ней относились уважительно, а теперь молодую жену даже муж оставил, никому, никому она не нужна.

Она тычется лбом в край гроба и плачет, плачет…

Другая, немолодая вдова, причитает о невспаханном поле, о неухоженной скотине, об осиротевшем доме без хозяина. Одной ей теперь одинешеньке ложиться, одной и вставать рано поутру. Вечерами она одна за стол будет садиться, съест ложку, застрянет у нее еда в горле, слезы задушат…

Потом они, причитая, рассказывают историю сына, мальчика, ушедшего на чужбину:

Знал бы отец, что сыночек любимый

Снова вернется в дом свой родимый,

Путь бы дороженьку позолотил,

Ковром-цветами всю устелил…

Учитель видит все свое прошлое, словно развернули перед ним свиток, где вся его жизнь предстала как на ладони… И развернули его эти две женщины в черных косынках, стоящие у гроба, в изголовье и изножье которого мерцают две темные восковые свечи…

Жалуются они на бедность, несчастную жизнь. Нет, это уже не про него. Ему неловко, ему кажется, сейчас поднимется кто-нибудь и спросит: «А ты кто такой, чужак, зачем оплакиваешь нашего покойника?»

Он понимает, что он ветвь, оторванная от могучего дерева, давно оторванная… И сейчас это древо лишилось своего самого крепкого корня, вот он лежит безжизненный в гробу…

Сын понимает, что чем тщательней он пытался отмыться от липкой земли, тем легче стало ветрам носить его по свету…

И пока его носило по свету, как птицу перелетную, покуда тратил он деньги направо и налево, здесь в доме стариков бедствовали, омраченные черными заботами, не звучал смех, не было искорки радости. Всю жизнь они ели одну мамалыгу, ставя миску на сосновый стол или пристраивая прямо на коленях, сидя у огня, чтобы зря не жечь керосин…