Избранное - [80]

В долгие зимние вечера, когда крестьяне в своих теплых, уютных домах заводят нескончаемые разговоры, рассказывая всякие диковинные истории, старик будет лежать здесь один под толстой земляной шубой и горько жаловаться:

— Ох, тяжко лежать, кости ломит, да уж и подгнивать стали.

— Да, неприятно, — посочувствует мышь. — А там наверху разыгралась метель, мороз до печенок пробирает, акации на кладбище стонут и гнутся до самой земли, бедняжки!

Человек протяжно вздохнет.

— …екому их …одрезать… — И, помолчав, грустно спросит: — А как там мои?

— Видала сегодня твою старуху. Все те же на ней стоптанные сапоги, что и в прошлом году. Дров в доме нету, и привезти некому. Забывчивы люди к добру, все хуже и хуже становятся.

Так скажет мышь, глубоко вздохнет и добавит:

— Плохо бабе одной приходится. Слышит она лишь звук собственных шагов… Плохо!

Вспомнится человеку, что хлев он не достроил, налоги не все выплатил и пшеницу с осени не засеял, не успел.

Кабы не перебрался он на новое жительство свое, все сталось бы по-другому. Не приходилось бы Настасье торкаться за помощью то в одну избу, то в другую.

И опять человек протяжно вздохнет.

— Не горюй, — станет успокаивать его мышь, угадав его мысли. — Беда за человеком следом ходит…

Умолкнут они. Надолго умолкнут. Проникнется этим черным молчанием и земля вокруг, лишь изредка сверху будут доноситься порывы ветра.

— Слышь, какая зима лютая выдалась?

— Слышу, — скажет мышь и начнет раздумчиво: — Знаешь, что пришло мне на ум? Хорошо, что ты здесь. Там понадобился бы тебе теплый кожух, а здесь, под этой земляной шубой, тебе и мороз нипочем. Говорят же, нет худа без добра.

Человек ничего не ответит.

— Ни крошечки хлеба нету в доме нынче, все оголодали. Весь день билась я сегодня с этим мерзлым корнем, другого-то ничего нет. А уж жесток он! К старости, когда совсем остаешься без зубов, какая же это еда, — одна маета!.. Нет, что ни говори, а хорошо, что вовремя прибрал тебя господь…

Человек опять ничего не ответит.

— А-а-а!.. Как спать хочется! Поздно уже, видать… Заснул ты, что ли?..

*

Покойник лежит на кровати, застеленной разноцветными шерстяными ковриками; обряжен во все лучшее, что есть в доме.

Сверху накрыт белым домотканым полотном, в головах и в ногах у него мерцают свечи из темного воска, на груди лежит серп.

Учитель сидит на лавке у изголовья.

Полотно откинуто, и сын видит, как бледен отец, намного бледнее обычного, извела, иссушила его болезнь, кожа на лице стянулась, разгладилась, обнажая скулы; светлые, будто посеребренные инеем, усы встопорщились.

В полуоткрытых глазах горят два страшных, мертвых огонька.

Сидящему у изголовья сыну кажется, что отец вовсе не умер, а лишь уснул. Вот-вот откроет он глаза, встанет и спросит, как обычно спрашивал, просыпаясь после летнего полуденного сна:

— А мать где?

Сидящая в изножье мать уже все слезы выплакала. Старая, сгорбленная, она похожа на ржавую согнутую скобу, одним острием вбитая в землю, а другим притороченная к умершему.

В доме полно народу, на передних лавках сидят мужчины, а женщины ютятся сзади, по углам, словно прячутся за спины мужчин.

Сошлась родня покойника со всех холмов Кымпии, широкоплечие крестьяне с разными лицами, по-разному одетые.

— Недавно прихожу я к нему, — рассказывает сосед. — Время вечернее, сидит он в сенцах, ест хлеб с салом.

«Присаживайся», — предлагает. Сажусь я, слово за слово, я и говорю ему: «Прохудился у меня хлев».

А он: «Приду, погляжу, что у тебя стряслось».

На другой день, гляжу, а он в дверях стоит. Мешок со струментом за спиной.

«Давай, говорит, поглядим, что у тебя там с хлевом».

Пошли. Обошел он его со всех сторон. Оглядел. Долго глядел и говорит: «Хм…» Потом еще раз обошел вокруг, измерил от угла до угла, а стены чуть не падают, боюсь, как бы совсем не завалились, скотину не пришибли. Укрепил он их железными скобами, с боков подпер стояками, еще камнями привалил, чтоб крепче держались, не елозили. И позвал меня поглядеть на работу. Глянул я: стоит мой хлев прям-прямехонек, как луч.

«Сколько с меня стребуешь?» — спрашиваю его.

Он этак призадумался. Улыбнулся, как бы прикидывая, сколько спросить, а потом и говорит:

«Денег с тебя все одно не спросишь, их у тебя нету, а от благодарности у меня и самого чердак скоро проломится. Вот ежели, говорит, табачком угостишь, то накладу тебе не будет».

Крестьяне угрюмо качают лохматыми головами.

— Правда, ей-богу, так и сказал: «Угости, дескать, табачком». Ну, я, само собой, послал за водкой, поставил на стол хлеб и сало, уважил его честь по чести.

— Большой был мастер!

— Большой! Ничего не скажешь.

— И человек бывалый…

— Бывалый… Ко всякой нации подход имел…

— Вот оно как! Был, да весь вышел!..

— И нам не век вековать, от смерти заговору нету.

…Изнылась, изболелась у матери душа. Чувствует она, надо что-то сказать скорбящему сыну, что сидит, обхватив голову руками.

Усаживается она рядом с ним на скамейку и, утирая сухие глаза платком, рассказывает:

— Хоть бы болел он долго, как другие… годами… так нет же… Ни одного денечка не полежал в постели…

Позвали его намедни строить дом к этому, как же его, Крецу… В понедельник дело было, а во вторник, гляжу, после обеда приходит он домой. Думала я, забыл он что из инструмента. Полезет на чердак доставать, а он на крылечко присел, сидит…