Избранное - [35]
Со временем дожди размоют могилы, зарастут они чертополохом, лебедой, репейником, одним словом, бурьяном…
Симион стоял, поддерживая Лудовику, но постепенно все больше куксился и стал похож на сморщенную, пожухлую грушу, висящую на поломанной ветке. Он поднял тяжелую узловатую руку и кулаком вытер слезу.
Лудовика никак не хотела покидать «дорогого тестюшку».
Лучше бы умерла она, пусть ее зароют вместе с ним в одной могиле, не мил ей теперь белый свет.
Выйдя на улицу, она все еще не могла войти в роль богатой хозяйки и обступившим ее бабам продолжала жаловаться:
— Такого свекра, как мой, дай бог всякой женщине. Никогда я от него не слышала худого слова. В большом доме, — тут она понизила голос, перешла на шепот, — и случается больше, чем в малом. Так уж повелось на земле: где много народу, там много и случается. У Симиона моего, хоть и муж он мне, скажу правду, злой язык, грубоват он. А старик был мягкий, как свежевыпеченный хлеб, хоть к ране его прикладывай. Ухаживала я за ним, как за отцом родным. Никогда, бывало, с ярмарки не приедешь без гостинчика для него, то пряник привезешь, то бутылочку, — тут Лудовика скупо улыбнулась, — радовался он подаркам, ровно дитя малое. Недаром говорится, старый как малый. — Лудовика тяжело вздохнула…
Как только она отошла довольно далеко, слушавшие ее с подобострастием бабы, поддакивавшие каждому ее слову, сгрудились, зашипели, как змеи. Рты у них растянулись в издевательской усмешке, глаза сузились, превратившись в щелочки, и хитро и воровато поблескивали. Казалось, покажись изо рта язык, и он окажется длинным остреньким языком ящерицы.
Они хихикали между собой, роняли язвительные короткие фразы, но, как только к ним приближался кто-нибудь из близкой родни Урканов, делали сахарно-сладкое лицо и почтительно умолкали.
Молодежь толпилась во дворе. Пожилые, вновь прибывшие мужчины и женщины, заходили в дом, произносили: «Господи, прости и помилуй!» и, постояв чуток над гробом, выходили обратно во двор, одурманенные тяжелым, спертым запахом пота и смерти. Выйдя на двор, они заходили за дом, в тень. Потихоньку просыпались те, что давно пришли сюда, они садились, уткнувшись подбородком в колени и приложив козырьком ладонь к глазам, смотрели на дорогу, не идет ли наконец долгожданный поп.
— Ну, видать… нет?
— Хранит небось после обеда, третий сон видит.
— Ох-ох!.. А чего ему не поспать, делать-то нечего. Чтоб ему, оглашенному, и вовсе не проснуться!..
И досадливо сплевывали в сторону.
Несколько стариков говорили о том, что покойник что-то не так уж сильно пахнет, а ведь лето на дворе.
— Когда я еще была девкой, — рассказывала хромая старуха с зычным, как у вола, голосом, — покойников на третий день не хоронили, как теперь, а положено их было держать в дому не меньше недели. Вот, бывало, покуда дух не дойдет до другого конца села, до тех пор и не хоронят. А нынче все больно нежные стали, нос зажимают. И становиться норовят не с подветренной стороны, чтобы им не пахло. Куда ж это годится?..
— Нет, народ пошел не тот.
— Не тот, не тот… И едят не все что попало, переборчивые стали, то не хочу, это не могу. А раньше, бывало, что борщ, что мамалыга, а уж хлеб такой ели, ржаной, что, бывало, отломишь кусок, он так к рукам и липнет, так и липнет. А ведь ели и похваливали. И спали на голой земле, и ничего, до ста лет доживали. А теперь, глядишь, иной в сорок весь скрючился, еле-еле ноги таскает. Того и гляди, ветром его сдует…
— Да, раньше все по-другому было. Потому как жили люди беззаботно, весело… Людей тогда хотя и меньше было, да толку больше. Вина и водки пили хоть залейся, не то что теперь. Вот отчего в людях сила была.
— Ох-ох-ох!.. Хорошо раньше жилось… — вздохнула старуха.
Люди в комнате, где стоял гроб, постоянно менялись, вновь прибывшие входили отдать последний долг и тут же выходили на двор, присоединяясь к огромной толпе ожидающих. То там, то здесь возникали разговоры, споры, воспоминания.
Только старая Урканиха бессменно оставалась при гробе. Она стояла тихо, уставясь в одну точку и скрестив на груди руки, сгорбленная, желтая, неподвижная, будто вылепленная из глины, да не сейчас, а давным-давно, лет этак сто назад. Вся суета, царившая вокруг, — зажигание свеч, смена людей, — ее совсем не касалась, была жизнью, ворвавшейся из какого-то другого мира. Одета старуха была в свою лучшую одежду: черное платье, купленное лет сорок назад Урканом на случай похорон или поминовений. Но за все это время она и надевала-то его раза два-три, не больше. Хотелось бы оставить его в наследство дочери, как когда-то мать оставила ей свои платья, но бог не дал ей дочерей. Что ж поделать, достанется оно вместе с фартуком и платочком в наследство внучке.
Из глаз с дряблыми, словно старый кошелек, веками одна за другой выкатывались крупные капли слез, они скользили по глубоким морщинам, задерживались на кончике носа, попадали в рот, — старуха чувствовала их солоноватый привкус, — стекали на острый подбородок и падали на пол. Губы старухи едва заметно шевелились, будто она беззвучно рассказывала себе сказку. Прошлая жизнь виделась ей светлой и прекрасной, все в ней было ладно и хорошо до умиления, до слез. Печальный свет поздней осени… В девичестве она всегда вставала до свету, умывалась водой из колодца, зимой разбивала ледок кулаком и однажды так сильно порезалась, что вода покраснела от крови; у нее и до сих пор остался от того пореза шрам на руке. И работы она никакой не чуралась. Про нее говорили: кремень, а не девка. А потом вышла замуж, дом, хозяйство, стряпня на работников; на жатву и молотьбу ходить уже было некогда. Так и посадила ее жизнь на привязь, стягивала все туже и туже. Родился у нее Симион, а через пять лет дочка — и умерла тут же. Потом Симион женился, в дом вошла Лудовика, и ей, старухе, пришлось посторониться, уступить невестке. Лудовика была злой как змея, всем вокруг отравляла жизнь, старуха терпела сноху, покуда нянчила внуков, а как подросли они, перебралась она со стариком в развалюху у ворот. Только и радости, что заглянет иной раз внук или внучка. Потянулись дни, похожие друг на друга как две капли воды: сегодня было похоже на вчера, завтра похоже на сегодня. Так и прошла жизнь. И зачем все это?
«В Верхней Швабии еще до сего дня стоят стены замка Гогенцоллернов, который некогда был самым величественным в стране. Он поднимается на круглой крутой горе, и с его отвесной высоты широко и далеко видна страна. Но так же далеко и даже еще много дальше, чем можно видеть отовсюду в стране этот замок, сделался страшен смелый род Цоллернов, и имена их знали и чтили во всех немецких землях. Много веков тому назад, когда, я думаю, порох еще не был изобретен, на этой твердыне жил один Цоллерн, который по своей натуре был очень странным человеком…».
«Полтораста лет тому назад, когда в России тяжелый труд самобытного дела заменялся легким и веселым трудом подражания, тогда и литература возникла у нас на тех же условиях, то есть на покорном перенесении на русскую почву, без вопроса и критики, иностранной литературной деятельности. Подражать легко, но для самостоятельного духа тяжело отказаться от самостоятельности и осудить себя на эту легкость, тяжело обречь все свои силы и таланты на наиболее удачное перенимание чужой наружности, чужих нравов и обычаев…».
«Новый замечательный роман г. Писемского не есть собственно, как знают теперь, вероятно, все русские читатели, история тысячи душ одной небольшой части нашего православного мира, столь хорошо известного автору, а история ложного исправителя нравов и гражданских злоупотреблений наших, поддельного государственного человека, г. Калиновича. Автор превосходных рассказов из народной и провинциальной нашей жизни покинул на время обычную почву своей деятельности, перенесся в круг высшего петербургского чиновничества, и с своим неизменным талантом воспроизведения лиц, крупных оригинальных характеров и явлений жизни попробовал кисть на сложном психическом анализе, на изображении тех искусственных, темных и противоположных элементов, из которых требованиями времени и обстоятельств вызываются люди, подобные Калиновичу…».
«Некогда жил в Индии один владелец кофейных плантаций, которому понадобилось расчистить землю в лесу для разведения кофейных деревьев. Он срубил все деревья, сжёг все поросли, но остались пни. Динамит дорог, а выжигать огнём долго. Счастливой срединой в деле корчевания является царь животных – слон. Он или вырывает пень клыками – если они есть у него, – или вытаскивает его с помощью верёвок. Поэтому плантатор стал нанимать слонов и поодиночке, и по двое, и по трое и принялся за дело…».
Григорий Петрович Данилевский (1829-1890) известен, главным образом, своими историческими романами «Мирович», «Княжна Тараканова». Но его перу принадлежит и множество очерков, описывающих быт его родной Харьковской губернии. Среди них отдельное место занимают «Четыре времени года украинской охоты», где от лица охотника-любителя рассказывается о природе, быте и народных верованиях Украины середины XIX века, о охотничьих приемах и уловках, о повадках дичи и народных суевериях. Произведение написано ярким, живым языком, и будет полезно и приятно не только любителям охоты...
Творчество Уильяма Сарояна хорошо известно в нашей стране. Его произведения не раз издавались на русском языке.В историю современной американской литературы Уильям Сароян (1908–1981) вошел как выдающийся мастер рассказа, соединивший в своей неподражаемой манере традиции А. Чехова и Шервуда Андерсона. Сароян не просто любит людей, он учит своих героев видеть за разнообразными человеческими недостатками светлое и доброе начало.