Избранное - [33]

— И сала кусочек, мил человек. Дай бог здоровья твоим свиньям. Какие у тебя усы красивые!

— Ах, какой у тебя передник нарядный, красавица! — И чтобы не сглазить, цыганка даже плюнула через плечо. — Разрази меня гром, если я когда-нибудь видала такую раскрасавицу! Дай цыганке хотя бы корочку.

Женщины гоняли их вениками. Симион раза три щелкнул и крутанул кнутом, чтобы разогнать сгрудившихся цыган, но ошалелые от голода, они ни на что не обращали внимания, лезли прямо в кухню, шагу не давали ступить хозяевам. И ничего не оставалось делать, как бросить им несколько кусков заплесневелого хлеба, провалявшегося несколько недель под кроватью. Цыгане точно змеи накинулись на еду, проглотили в один миг и стали клясться крыльями архангела Гавриила, что никакого хлеба и в глаза не видели.

Богатые крестьяне, сверстники Уркана, принарядившись в новые белые шерстяные портки и расшитые разноцветными нитками старомодные зипуны, длинноволосые и важные, с обвислыми длинными усами на бледных в старческих прожилках лицах, стояли в стороне, опираясь на посохи. Они все больше молчали и время от времени сплевывали в дорожную пыль.

На похороны сбежалась и вся уркановская бедная родня, особенно со стороны Лудовики. Так, видно, повелось на свете: малая вода впадает в большую. Со многими из них ни Лудовика, ни Симион и знаться не хотели, но те делали вид, что не замечают пренебрежения, то и дело обращаясь к ним «кума» и «кум», а то и вовсе «сестрица Лудовика». Они выискивали самый пустячный повод, лишь бы подойти к Симиону и назвать его «свояком».

Но чем настырнее лезли они в близкие родственники, тем злее смотрела на них Лудовика. Поневоле они напоминали ей о той жизни, от которой она ушла, о трудном детстве, когда по весне, чуть земля начинала оттаивать, приходилось ей пасти чужих овец за кусок холодной мамалыги и головку лука; напоминали о родном доме — маленьком неказистом домишке на окраине села, прозванной цыганскими выселками. В доме их было пять сестер, она была средней. Отец-астматик с распухшими как бревна ногами первым покинул мир, вслед за ним очень скоро умерла мать и младшая сестренка.

Остальные сестры одна за другой разлетелись из родного гнезда. Одна жила в служанках где-то в Бухаресте, Ника вышла замуж за фельдфебеля, а самая красивая из них, Аурелия, стала «барыней». И когда приезжала в село, говорили о ней с почтением и шепотом.

Лудовика давным-давно продала сад, а новый хозяин разрушил их домишко, теперь там голое место, и ничего уже не напоминает ей о былой нищете. Когда их двор исчез с лица земли, Лудовика даже обрадовалась: не желала она помнить о том, что было, о прежней бедности. Ей нравилось думать, будто она сызмальства жила в богатом имении Урканов и шесть волов мычали в хлеву, когда она родилась…

Многие женщины пришли не одни, а с ребятишками, тощими, золотушными, исхудалыми от голода, глаза у женщин были красны от слез, хотя пришлось им для этого немало постараться — изо всех сил тереть их кулаком. Женщины без умолку голосили, выказывая горе, среди них Лудовика ходила, опустив голову, ни на кого не глядя, ни с кем не заговаривая, как и полагалось «глубоко скорбящей, убитой горем снохе».

Вся эта голытьба, а пуще всего ее безземельные родственники, припершиеся непрошеными гостями на двор, выводили ее из себя. С каким удовольствием она бы всю эту голь перекатную выгнала вон. Но больше всего она негодовала из-за того, что «голодранцы» эти мало того, что сами пришли, но еще, обнаглев до последней степени, привели с собой и родню со стариками и малышней.

«Небось, когда умирает из вас кто-нибудь, вы на похороны и носа не кажете, а как где пахнёт выпивкой да закуской, налетаете, как саранча. Ну так знайте, ничего вам от меня не достанется, век меня помнить будете!» — злорадствовала она.

И тут же пугалась, вспомнив, как мало она поставила теста — всего три квашни, — калачей и тех всем не хватит. Во дворе уже набилось человек четыреста, а народ все прибывал и прибывал.

На каждого нового гостя смотрела она с ужасом и отчаянием: откуда ж вас столько набралось? Будет этому когда-нибудь конец или нет?

Бранью и проклятиями осыпала она умершего свекра, всю жизнь от него были ей одни только неприятности и хлопоты. И Симиону от нее досталось порядком. «Разве это хозяин! Тряпка, размазня! Будь он мужик как мужик, стукнул бы по столу кулаком и настоял на своем, свез бы зерно на мельницу, запас бы водки, а он баба бабой, взял да и подчинился ей: поступай, мол, как знаешь, дело твое! Вот теперь и красней из-за него перед людьми. Юбку бы ему носить, а не штаны! Ах, пропади все пропадом! Гори все огнем!»

До вчерашнего дня покойник лежал на холодном полу. А теперь его положили в гроб и поставили на лавку в переднем углу. Саван не стали покупать, сойдет и из домашнего полотна, все одно гнить ему в земле. Гроб смастерил Ионел по просьбе Лудовики, а за то она обещала дать племяннику осенью меру пшеницы. Зато венок купили в городе самый что ни на есть дешевый, но с живыми цветами, поэтому не приставили его к гробу, как полагалось, а вывесили на веревке за окно, чтобы все видели: не жалеют они денег для покойника, венок ему из живых цветов купили, и не где-нибудь, а в городе.