Избранное - [32]
— Если я правильно вас понял, ваш пастырь не разрешает вам пить водку и вино на похоронах, при соборовании и во время церковных праздников? И пришли вы ко мне искать на него управы, так, что ли?
— Так, так, святой отец, — поторопились подтвердить мужики. — И деды наши так жили, и прадеды, и мы так умереть хотим. Либо накажите батюшке, чтобы оставил нас в покое, дал жить по-прежнему, либо пришлите нам другого.
Владыка чуть наклонил голову набок, сквозь щель между занавесками на него упал тонкий, как клинок меча, луч света, и все увидели на землистом, болезненном лице владыки подобие горькой усмешки.
— Так жили ваши деды, говорите? — спросил он.
Улыбка растеклась по всему лицу, и оно стало похоже на солнечное око, осветившее из-за туч ледяную пустыню молчания.
— Выходит, раз деды ваши жили в грехе, то и вам пристало грешить? Что хорошего в выпивке? От нее хворь, немощь, драки, увечья, — это только телесные недуги, а душевные и того хуже, грехи смертные: воровство, брань, смертоубийство! Ваш святой отец оберегает вас от греха, а вы еще недовольны, приходите ко мне искать на него управы, испрашиваете моего дозволения. Как же я могу такое позволить? И никакой другой священник не позволит…
Долго еще говорил владыка, призывая вернуться домой и слушаться своего пастыря.
Тем и кончился поход к митрополиту, не добились крестьяне управы на попа Тирона. Но со временем поп помягчел, не так уж ругал людей, которые подают водку на поминках. Смотрел на них благосклоннее, а «своим» людям — так он называл особо жадных, которые скорей удавятся, чем выставят бутылку, — во всеуслышанье разрешал поминать усопших водкой.
Настали трудные времена, и люди сами сделались поприжимистей, но, стыдясь своей скупости, оправдывались, что и рады бы помянуть усопшего как положено — калачами и водкой, — да поп не велит. Лудовика строго-настрого наказала сыну и не заикаться о водке, и теперь Валериу, помня наказ матери, не знал, как отвертеться.
— Мы, святой отец, — начал он, запинаясь, — не из тех, кто идет супротив законов церкви. Мы уважаем правила, как все село, так и мы…
— Нет, Валериу, сын мой! Боже меня упаси быть вам помехой. Ты же знаешь, уже года четыре, как я снял запрет. Раз народ привык к такому обычаю, не мне его отменять. Люди, правда, разные, иным это и во вред. Но грех было бы запретить вам помянуть водкой деда, чай, народу много придет. Уважаемый хозяин был Уркан, очень уважаемый, царствие ему небесное.
Поп протянул на прощание руку для поцелуя: что оставалось делать Валериу, как не уйти. Ушел он злой как черт, проклиная всех на свете: и попов, и жену, и мать… Шел, никого не замечая, ни с кем не здороваясь…
В тот же день поп созвал церковный совет и среди прочего сказал:
— Дозволил я Симиону Уркану с Лудовикой устроить поминки с водкой и калачами, им сам бог велел, богатые люди, другим бы я не позволил, а эти пусть угощают народ сколько душе угодно, хоть всю долину Кымпии водкой зальют…
Слышавшие тут же разнесли эту весть по всем селам, а один мужик, ехавший в Лудош мимо уркановского дома, остановил лошадей и прямо с воза через забор сообщил Урканам о поповской милости…
Хотя была среда, и день поста, и самый разгар работ в поле, народу Набралось к Урканам видимо-невидимо. Похороны назначили пополудни, ближе к вечеру, до обеда обыкновенно принято было хоронить цыган или людей неимущих. Из всех дальних и ближних деревень, как только взошедшее солнце высушило росу, стал стекаться народ. Хоть и чужие, люди как на пожаре тут же принимались за дело: мужики убирали двор, кормили скотину, бабы толкались в летней кухне, чистили картошку, судачили о покойном, о том о сем…
Но большинство пристраивались в тени у забора. Не обращая внимания на запах, что доносился из раскрытых окон дома и шибал прямо в нос, люди, надвинув на глаза побуревшие от старости соломенные шляпы, укладывались подремать в тени акаций. Они спали на голой земле, раскинув руки, из-под задравшихся штанов торчали волосатые грязные ноги, пыльные портянки, рваные постолы. Большие навозные мухи, жужжа, садились им на руки, шею, лицо и больно кусали. Во сне то один, то другой почесывался или отмахивался от назойливых и кусачих тварей.
К полудню вместе с мухами стал их покусывать и голод, они нехотя поднимались, с трудом открывали припухшие, слипшиеся веки, зевали так, что челюсти трещали, и с тоской смотрели на дорогу, не идет ли наконец поп, надеясь, что, как только он явится, начнут раздавать калачи, но дорога была пустынна — нигде даже намека на попа. Порой появлялся кто-то на дороге, направляясь к дому Урканов, все с надеждой всматривались в путника, но это был опять не священник, и люди с досады снова заваливались спать.
Нищие цыгане из соседнего села Цикуда, кочующие по всем свадьбам и похоронам округи, будь они хоть за сто верст от их деревни, босые и полуголые, с черными, сальными космами, почуяв запах еды, вертелись около кухни — поначалу большими кругами, потом все меньше и меньше, покуда не сгрудились всей толпой перед самыми дверями в кухню.
— Дай кусочек хлебца, два дня во рту ни крошки не было…
«В Верхней Швабии еще до сего дня стоят стены замка Гогенцоллернов, который некогда был самым величественным в стране. Он поднимается на круглой крутой горе, и с его отвесной высоты широко и далеко видна страна. Но так же далеко и даже еще много дальше, чем можно видеть отовсюду в стране этот замок, сделался страшен смелый род Цоллернов, и имена их знали и чтили во всех немецких землях. Много веков тому назад, когда, я думаю, порох еще не был изобретен, на этой твердыне жил один Цоллерн, который по своей натуре был очень странным человеком…».
«Полтораста лет тому назад, когда в России тяжелый труд самобытного дела заменялся легким и веселым трудом подражания, тогда и литература возникла у нас на тех же условиях, то есть на покорном перенесении на русскую почву, без вопроса и критики, иностранной литературной деятельности. Подражать легко, но для самостоятельного духа тяжело отказаться от самостоятельности и осудить себя на эту легкость, тяжело обречь все свои силы и таланты на наиболее удачное перенимание чужой наружности, чужих нравов и обычаев…».
«Новый замечательный роман г. Писемского не есть собственно, как знают теперь, вероятно, все русские читатели, история тысячи душ одной небольшой части нашего православного мира, столь хорошо известного автору, а история ложного исправителя нравов и гражданских злоупотреблений наших, поддельного государственного человека, г. Калиновича. Автор превосходных рассказов из народной и провинциальной нашей жизни покинул на время обычную почву своей деятельности, перенесся в круг высшего петербургского чиновничества, и с своим неизменным талантом воспроизведения лиц, крупных оригинальных характеров и явлений жизни попробовал кисть на сложном психическом анализе, на изображении тех искусственных, темных и противоположных элементов, из которых требованиями времени и обстоятельств вызываются люди, подобные Калиновичу…».
«Некогда жил в Индии один владелец кофейных плантаций, которому понадобилось расчистить землю в лесу для разведения кофейных деревьев. Он срубил все деревья, сжёг все поросли, но остались пни. Динамит дорог, а выжигать огнём долго. Счастливой срединой в деле корчевания является царь животных – слон. Он или вырывает пень клыками – если они есть у него, – или вытаскивает его с помощью верёвок. Поэтому плантатор стал нанимать слонов и поодиночке, и по двое, и по трое и принялся за дело…».
Григорий Петрович Данилевский (1829-1890) известен, главным образом, своими историческими романами «Мирович», «Княжна Тараканова». Но его перу принадлежит и множество очерков, описывающих быт его родной Харьковской губернии. Среди них отдельное место занимают «Четыре времени года украинской охоты», где от лица охотника-любителя рассказывается о природе, быте и народных верованиях Украины середины XIX века, о охотничьих приемах и уловках, о повадках дичи и народных суевериях. Произведение написано ярким, живым языком, и будет полезно и приятно не только любителям охоты...
Творчество Уильяма Сарояна хорошо известно в нашей стране. Его произведения не раз издавались на русском языке.В историю современной американской литературы Уильям Сароян (1908–1981) вошел как выдающийся мастер рассказа, соединивший в своей неподражаемой манере традиции А. Чехова и Шервуда Андерсона. Сароян не просто любит людей, он учит своих героев видеть за разнообразными человеческими недостатками светлое и доброе начало.