Избранное - [31]

«Вы у меня люди свои», — гудели у него в ушах слова попа… Как же, свои!..

Страшное ругательство готово было сорваться с губ. Валериу было открыл уже рот, но тут же опять закрыл и опять смолчал. Он сидел, опершись на кизиловую палку, уставясь в землю, и попу привиделось, будто он тихонько, едва заметно покачивает головой, но так ли это или нет, он точно не знал.

*

А история с водкой на поминках и «своими» людьми была такова. Лет десять с лишним назад, когда попа Тирона назначили к ним в село, был он в ту пору тощий как жердь и весь прямо-таки светился от святости, словом, новичок новичком, только-только из семинарии, преисполненный благими намерениями: начинают такие с того, что хотят половину своих прихожан непременно направить в рай, а кончают тем, что врата рая захлопываются и перед ними. Начал новый поп с того, что запретил поить водкой на похоронах. Обычай этот укоренился исстари и был древним как мир. Да и что худого в том, ежели человек на поминках пропустит стакан-другой водки, кому от этого вред? Хотя оно конечно, случается, что поминки, начатые стаканом водки, продолжаются гульбой с песнями и кончаются дракой и поножовщиной, — и вместо одного покойника оказывается их двое, а то и трое, — чего не бывает.

Поп с первого же дня объявил войну этому древнему обычаю: на обеде, устроенном в его честь, он наотрез отказался выпить водки. Поначалу это никого не смутило. Но каждое воскресенье во время проповеди поп стал грозить тем, кто пьет, адовыми муками, — вольно же и соловью петь свою песню, что с попа возьмешь. Дальше — хуже. Так стращать начал, до того красочно ужасы адских мук расписывал — сам зубами скрежетал и рокотал как зверь, да так, что свечи в церкви мигали. В богатом селе, где пшеница растет выше головы и у каждого хозяина утаен от сборщика налогов змеевик, такие проповеди вроде воды, брызжущей на раскаленное железо. Мужики совсем перестали ходить в церковь. По всей округе пронесся слух, что новый поп-де святой, и к нему валом повалили старухи из всех деревень Кымпии. Но попечителям церкви и другим, кто и землю в аренду не прочь сдать, и деньги в рост пустить, вся эта святость была не по нутру. Но самых слабых поп сломил, заставил поклясться, что они сами в рот хмельного не возьмут и других не станут поить на поминках, а тех, кто нарушал обет, всячески наказывал, не освящая святой водой на похоронах и не допуская к целованию креста, чем вызвал недовольство даже среди баб. Они распространяли про попа всякие небылицы и сами же первые в них и верили; рассказывали, будто он какую-то молодку продержал на исповеди куда дольше обычного, а болящей бабке дал умереть без причастия, некой роженице отказал в благословении… Что будешь делать? Мужики смазали салом постолы, надели новые холщовые штаны, и «айда, братцы, к митрополиту в Блаж, просить нового попа, а не то перейдем в другую веру, а они пущай в нашу идут, ничего в мире оттого не сделается: что было на западе, будет на востоке».

Но как только вступили ходоки во владения митрополита да увидели дом со стенами метра в два толщиной, с низкими, темными, извилистыми переходами, они тут же поутихли и оробели. И было с чего. Кругом царила, казалось, вековая тишина, митрополитова крепость утопала в зелени высоких деревьев, с виду столь же древних, как и сами стены, — все это повергло их души в смятение. Они так осторожничали, будто на каждом шагу их ожидало что-то страшное и опасное. Пройдя по узким коридорам, где с портретов на стенах глядели на них глаза бывших священнослужителей, мужики очутились в большой комнате, погруженной в полумрак, стены здесь были такие же толстенные, как снаружи, окна зарешеченные, кругом громоздилась тяжелая дубовая мебель. Вся комната напоминала дворец сказочный, а не обычное человеческое жилище. Ни звука, ни шороха — кругом мертвая тишина.

В самом углу, в тени, за громадным столом, заваленным бумагами и книгами в тисненых кожаных переплетах, восседал на массивном стуле с высокой спинкой, похожей на трон, сам владыка, тучный, заплывший жиром мужчина с короткой шеей, с высоким покатым лбом и клочковатой бородой, посеребренной старостью. Сидел он не шевелясь, застыв, точно мраморный бюст какого-то давным-давно существовавшего митрополита.

Он не скоро поднял голову, не скоро посмотрел на оробевших мужиков. Они стояли посреди комнаты во главе с Симионом, сжимая в руках крепкие посохи, которые то ли постеснялись, то ли забыли, то ли не захотели оставить за дверьми. Митрополит долго сидел, углубившись в чтение, и как бы наслаждался покоем и одиночеством, давно нарушенным, будто не замечая этого. Дочитав до конца страницу, он закрыл книгу, повернулся грузно всем телом к ходокам и спросил голосом скорее отчужденным, нежели суровым:

— Ну, какая беда у вас?

Мужики начали издалека, — по-видимому наученные каким-то городским жителем, — поведали владыке о том, как хорошо им было прежде, до того, как у них появился новый батюшка, который воспротивился обычаю предков, не разрешает пить водку на поминках. Они собирались было рассказать и о других прегрешениях попа, но владыка прервал их: