Избранное - [29]

— Трилою нам не указ. Вишь, чего испугался! Да мало ли чего люди болтают! А что касаемо Трилою, то он как помрет, пускай его и хоронят с почетом. Не наше это дело. А нам на людей оглядываться нечего. Кормить целую ораву голодранцев из девяти деревень я не намерена! Не такие нынче времена! Это раньше на поминки воз калачей пекли да бочками водку пили. А теперь никто так не поступает. Покойнику память нужнее, а водка ему ни к чему, оно и правильно. Раньше на все село приходилось два-три богатея, вся земля была ихняя, вот они дурью и маялись. Подохнет у них корова, они ее с попом хоронят, а уж коли ребенок богу душу отдал, то непременно за протопопом в Турду посылали. Чего им было терять? Все зерно Тритюла к ним в амбары стекалось. А нынче таких богатеев нету, перевелись. Нынче каждое зернышко в хозяйстве на счету. Кому охота мотать свое добро на похоронах да на свадьбах. Нету таких дураков. Всему должна быть мера…

— Лето на дворе, — перебил ее Симион. — В воскресенье батю бы надо похоронить.

— Где сказано, что надо? Не так нынче жарко, чтобы нельзя было покойника неделю на лавке продержать. Опять же, чем дольше покойник в доме, тем, значит, и почет ему больше отдается. Это только цыгане сразу на второй день хоронят.

— А я говорю, надо похоронить его честь честью и в воскресенье. Поп в церкви говорил, что летом покойника держать в доме больше трех ден не полагается, на то закон есть. Третий день выходит в понедельник, а мы похороним в воскресенье, днем раньше, зато от жатвы не отнимем ни дня.

— Попово ли это дело решать? Пускай он своего батю хоронит, когда ему вздумается, а мы своего будем хоронить, когда нам сподручней. По нашему разумению.

Симион опять не ответил. Он сидел мрачный, понурый, закрыв лицо ладонями, словно стыдясь смотреть на свет божий; он походил на несчастного путника, попавшего в лапы свирепой ведьмы.

*

Ох как не хотелось Валериу идти за попом. Надевая постолы, он ворчал и ругался: чего, мол, только не приходится делать человеку, если жена у него — дочка Трилою, а мамаша — дочка Поцуша.

Симион готовился в дорогу, уезжал он в Турду за похоронными принадлежностями, но по дороге решил заехать на мельницу. Все же надумали похороны сделать пышными и богатыми, чтоб не ударить в грязь лицом перед людьми. Лудовика не возражала, но тут же заметила, что незачем набивать дом попами, и одного хватит. Святости от этого ничуть не убавится. На мельницу тоже не следует везти больше одного мешка зерна, в доме еще осталось немного муки с прошлого обмолота, а если не хватит, то можно попросить взаймы у соседа Думитру Дьяку.

В Турду Симион выехал поздно ночью. Лудовика вышла его проводить и проводила довольно далеко. Она шла рядом с телегой, держась за грядку, и в который раз повторяла мужу, чтобы купил он самый большой венок с крупными красными и белыми цветами, только выбрал подешевле. А гроб, если он дорого стоит, и вовсе не надо покупать, ну его к лешему, возьмет Симион три доски, отнесет к Иону-плотнику, и тот сколотит такой гроб, что впору и самого мирового судью в нем похоронить. А уж с Ионом Лудовика сама договорится, все же он ей племянник. Да и в том ли почесть, что много калачей на поминках да какой венок на гроб положен, почесть в отношении к покойнику, а уж как она хорошо относилась к старику при жизни…

Укоры и ворчание жены, брань матери вывели Валериу из себя; не выдержав, он схватил свою кизиловую палку, нахлобучил на лоб шапку, — знак того, что мужчина сердит, — и отправился в село договариваться с попом. Попов он терпеть не мог. Не любил он их с детства, когда его пугали попами. Служа в армии, Валериу постоянно вертелся среди, офицеров, выучился многим господским словам и господскому обращению и чувствовал себя среди господ как рыба в воде. Но в присутствии попа он терялся, мысли путались в голове, и он сразу лишался своего дивного красноречия, то есть не мог двух слов связать. Это его выводило из себя, но ничего с собой поделать он не мог. Предстоящая встреча и на этот раз вызывала в его душе тревогу и сумятицу.

Валериу размашисто шагал по дороге в село, сбивая палкой колосья на обочине, все же понемногу он успокоился и стал бодро насвистывать какой-то военный марш. Как только он вступил в село, он приосанился, гордо поднял голову и выпятил грудь. С людьми старше себя он скрепя сердце здоровался, но мимо сверстников проходил молча, считая, что те первые должны бы с ним поздороваться.

Приходские дома стояли на отшибе от села, на вершине самой высокой горы. Родоначальником этого поселения был некий поп Маска, человек странноватый, но добрый. Он завел у себя в доме штук двадцать кошек, одну красивее другой, они устраивали кошачий концерт от голода, но мышей не ловили, ленились. Никаких других животных в доме не водилось, а еще не водилось в доме женского пола. Старики утверждали, что «батюшка был хворый, страдал одышкой и потому поселился на горе, там-де больше солнца и воздух чище». Но сам батюшка объяснял свое «вознесение» тем, что служитель церкви должен всегда возвышаться над своей паствой.

О том, как отнесутся к его причуде преемники, он мало заботился. Преемники же этого духовного пастыря должны были вместе с приходом наследовать и место жительства на горе. Как известно, поминовение является одной из главнейших добродетелей, проповедуемых духовенством, и преемники попа Маски поминали его по нескольку раз на день в соответствии со своим темпераментом и эрудицией. Так, первый преемник, толстобрюхий и грузный поп родом из крестьян, поминал его почему-то вместе с апостолом Яношем, не иначе как по-венгерски. Другой духовный отец, впрочем, задержавшийся в селе ненадолго, к своим поминаниям присовокуплял еще и оба Никейских собора. А уж теперешний поп Тирон, прибывший прямо из семинарии и поэтому знавший с десяток слов по-французски, всю древнееврейскую азбуку и одно склонение греческого языка, в поминаниях пускал в ход сразу все свои знания, словом, честил предшественника на все корки. Особенно он усердствовал тогда, когда ему приходилось тащиться вверх на волах в «санаторий», как он называл свой приходский дом, да еще в телеге, полной муки.