Избранное - [34]

Люди только головами качали:

— И откуда в них столько спеси?

Валериу решил волов напоить: лучше поздно, чем никогда, а народ ему не помеха, но напуганные волы шарахнулись от людей, стали метаться, бодаться, лягаться. Один даже едва не пырнул острым рогом старую подслеповатую цыганку. Сама не своя от страха, она каким-то чудом спаслась, юркнула в сени, а Валериу еще и посмеялся над рей, спросил участливо:

— Что, Маришка? Приласкал тебя вол? Видать, ты ему приглянулась!

— Чтоб ты так дьяволу приглянулся на том свете, парень…

Мужики, из богатых придирчиво осматривали скот, выискивая у него недостатки: походка нечистая, на холке идешь от ярма, рог криво растет. Валериу про каждую пару рассказывал, как, да где, да когда купил, в Сымпетру или в Сынжерзе, да какими они были бычками, тот вон бодался, никого к себе не подпускал, а другой ни за что не хотел стать под ярмо. А теперь они смирные, как овечки, вот только баб терпеть не могут, но, может, так оно и должно, за что баб любить? Сами же видели, как завидят бабу, тут же на нее кидаются.

Интересующиеся в ответ рассказывали, какие у них замечательные волы, не такие норовистые, как эти, но крупные, с крепкими шеями, и рога правильно растут, и блестят, будто кто их нарочно каждый день маслом смазывает. Словом, уркановским волам под стать, разве самую малость похуже.

Хотя Лудовика с самого утра бдительно следила за Симионом, все же он потихоньку успел приложиться к бутылке. До обеда он несколько раз наведывался в село то: за тем, то за другим, а там со своими приятелями по случаю в корчму заглядывал и пропускал стопку.

Теперь он бестолково слонялся среди людей, без шляпы, нечесаный, красный от жары, засучив рукава рубахи выше локтя, точно собирался резать свинью, и со всеми заговаривал, всем давал указания. Он был очень горд, что в его доме собралось столько народу, что все перед ним расступаются, давая ему дорогу, все стараются предупредить его желания. Никогда еще в жизни он не чувствовал себя таким важным. Поэтому старался не терять достоинства, говорить кратко, четко, немногословно, как и надлежит истинному хозяину.

Первое потрясение смертью отца прошло, теперь он думал, что не мужское это дело долго предаваться унынию даже из-за смерти близкого человека.

Умер человек? Значит, время ему пришло помирать. Оставшиеся должны заступить на его место, впрячься в жизненную телегу и… тянуть дальше. Плакать, причитать — это бабье дело. К тому же старик достаточно пожил, как-никак семьдесят шесть. Чего же ему еще? Человек, если пришла ему пора умирать, должен отложить косу, отложить лопату, ложиться и помирать. Лучше, что ли, если он будет до конца дней ползать, спотыкаясь о пороги, а внуки плевать ему вслед и насмехаться?

Лудовика, Ана и прочая родня частенько подходили к изголовью гроба и в отчаянии выли: «На кого ж ты оставил нас, родненький голубчик-батюшка». Изредка какая-нибудь бедная и не слишком близкая родственница осмеливалась всплакнуть в голос, и если оказывалось, что она умело причитает, то и ее признавали за родню.

Повязанные наглухо платками, склонялись они все над гробом и, подперев левой рукой подбородок, а правую прижимая к сердцу, оплакивали осиротевшее имение Урканов, плуги, которые весной выходят в поле, утро, когда поет жаворонок, христианскую праведную жизнь, покой среди солнечного поля и жестокость смерти.

Всем на свете господь распорядился правильно, в одном только ошибся: в распределении смерти.

Зачем умирает богач? В дом, где десятеро ребятишек и где смерти ждут с нетерпением, она и не заглядывает. Того, кого переехала телега, у кого переломаны все кости, кто слепой или безрукий и молит о кончине, зовет ее, она не принимает в свои объятия, будто не слышит, — почему?

Но плачи не отвечают, а только спрашивают. Они как бы готовы дать ответ, приближаются к нему и вновь отдаляются, кружат, кружат вокруг да около, как кружит над бескрайним морем птица и не находит куда сесть.

Когда Симиону казалось, что Лудовика уж слишком убивается, он с трудом протискивался между столпившимися у гроба людьми, где свечи, задыхаясь от тяжелого духа смерти и кислого запаха пота, мигали, будто задыхались в подземелье, Симион брал Лудовику за талию и ласково говорил:

— Не убивайся, жена, терпи свое горе…

Комната была битком набита людьми, яблоку негде было упасть.

Плач тянулся беспрерывно, печально, монотонно. Смерть, хоронясь за спины людей, тихонько задувала свечи. Симион сидел на чурбаке у лавки, на которой стоял гроб, — обычно на этом месте любил сидеть старик. Симион, слабая душа, хлебнул с утра водки и размяк. Это была не столько скорбь об умершем отце, сколько неопределенное гнетущее чувство бренности человеческого существования, бессилие перед жестокой, неумолимой рукой смерти. Когда умирают родители, тягостно на душе еще и оттого, что следующим наступит твой черед. Симион подумал, что и он уже не молод, часто от простуды у него болит грудь и тяжело дышится, сипит он, как кузнечный мех. Не сегодня завтра настанет и его час. И похоронят его дети, как нынче он хоронит своего отца, с плачем, со свечами. Потом начнут делить между собой землю, ссорясь и упрекая друг дружку, что каждый отхватил себе самый лучший кусок. Потом и дети отживут свой век, у них посеребрятся усы, затвердеют кости, и будет у них ломота в костях, как теперь у него, а когда-нибудь и они умрут. И станут их оплакивать плакальщицы. И три дня будет звонить колокол, громыхая на все село, потом их опустят в землю, а на земле их станут вспоминать все реже и реже, потом совсем забудут, будто их никогда и не было.