Избранное - [37]

— Верно, верно сказал, — подтвердил Симион, все еще стоя за дверью.

— Оно видать, что достойные, раз в пост хороните, — ехидно пробормотал дьячок как бы про себя и громко добавил: — Верно, верно, потому как от старика вам осталось большое богатство.

Дьячок был юркий, верткий, подвижный — не человек, юла. И хотя был он беднее церковной мыши и в хате у него было восемь ртов детей, но одевался он барином — в чистую белоснежную рубашку, отутюженные брюки, умытый всегда и причесанный. Он был вхож в господские дома и сам от господ ничем не хотел отличаться. Когда кто-нибудь звал его на похороны, он поначалу отнекивался, ворчал, прикидывался сердитым, несговорчивым, словом, вел себя, как самый злющий поп, но потом все же уступал и соглашался. Человек он был незлой, хотя и вздорный. А прижимистых богатеев, что старались заплатить попу, а стало быть, и ему, как можно меньше, он на дух не принимал.

— Мы, святой отец, хотим, чтобы вы отслужили заупокойную службу по всем правилам. Упомяните в проповеди, каким дед был примерным христианином, каким домовитым хозяином, скажите, что теперь таких людей днем с огнем не найти. Да что мне вас учить, вы и сами знаете, как оно полагается говорить. И двенадцать остановок сделайте, как положено…

— Заплатите вперед — и тринадцать сделаем, — прервал его дьячок.

— Заплатим, не бойтесь. Есть из чего платить! Мы занимать не ходим.

Дьячок сразу понял, в чей огород камешек. Как-то в голодный год он пришел занимать у Урканов меру пшеницы. Да они не дали.

— Занимать вы не любите, что верно, то верно. А вот с сумой всю Кымпию исходили, из-за корки удавитесь. Работникам не платите. Священнику меру кукурузы жалеете, цыпленка тощего, клубка шерсти.

Валериу не на шутку разозлился и, потеряв самообладание, заговорил с дьячком на «ты», хотя тот был почти вдвое старше его:

— Не твое дело. Не с тобой толкую! Я с батюшкой договариваюсь, ясно? Твое дело сторона, ты нижестоящий, что тебе прикажут, то и сделаешь.

— Ниже или выше, а побираться не хожу. А вы из тех богатеев, что едят крошки из-под ногтей и масло с донышка.

Поп снова улыбнулся, но на этот раз кисловато. Он тут же встрял в разговор, произнося слова елейно и неторопливо, будто каждое слово смазывая медом.

— Панихиду мы отслужим как положено, по всем правилам, псалмы пропоем, остановки сделаем, проповедь прочтем. Хотя, между нами говоря, — тут поп криво усмехнулся, — добрым христианином дед твой не был, царствие ему небесное. Набожностью он тоже не отличался. А уж на исповедь ежели и ходил, то к попам из самых дальних мест. Там ему все это и зачтется. В проповеди я все скажу, сами услышите. Только вы поторопитесь с раздачей калачей и водки, не задерживайтесь. У меня вечером свои дела, мне задерживаться некогда.

— Вот это совсем другой разговор, — ответил Валериу, который из всего сказанного почему-то отметил только упоминание о водке. — Главное, вы свое делайте, а за нами дело не станет.

Облачившись, поп через сени прошел в комнату, где стоял гроб с покойником, но сразу с порога бедного батюшку обдало таким зловоньем, что он невольно отступил назад. На губах у него застыло готовое сорваться, страшное ругательство.

Растерянно моргая, он обвел взглядом людей, столпившихся вокруг гроба, словно в темной пещере, и подумал: «Господи! Как же они выдерживают этот смрад?» — и тут же распорядился вынести покойника во двор.

— Зачем же во двор-то выносить? Чем тут плохо? Зачем таскать гроб туда-сюда? Молитва она везде молитва, — заартачился Симион.

Лудовика сказала, что, если служба будет в доме, им легче будет выйти из затруднения с калачами.

— Симион, сказано тебе, выноси усопшего во двор. Или я отказываюсь панихиду служить, пошлю жандармов, и пускай они его хоронят.

— Продержали неделю на лавке, вот он и провонялся, а все лишь для того, чтобы похоронить в пост, — крикнул из сеней дьячок.

— Сколько положено, столько и держали, — возразила Лудовика.

Священник с дьячком вышли во двор. Симион последовал за ними и, споткнувшись о порог, ругнулся. Покуда он приготавливал все необходимое для установки гроба, он ворчал и бранился сквозь зубы самыми отборными ругательствами. Лудовика принесла ковры, одеяла и покрывала, которыми была украшена лавка, где стоял гроб.

При жизни Уркан не был толстым, но сейчас у четверых здоровенных мужиков ноги подгибались от тяжести, пока они несли гроб. В мертвой тишине слышался только хруст костей да тяжелое дыхание несущих. Внезапно тишину прорезал крик:

— Стойте!

— Давай! Поворачивай!

— А теперь назад отступи!

Гроб несли медленно, осторожно. Будто нарочно для того, чтобы старый Уркан взглянул в последний раз на закопченный потолок своего дома, где прошла вся его жизнь, чтобы вдохнул в последний раз угарный воздух, пропахший навозом и кукурузными кочерыжками, горький воздух, который казался ему самым благодатным в мире, когда в доме было тепло. Не суетиться ему больше по комнате, ища палочку, на которой счел он своих овец, засунутую им же куда-то за балку, не сидеть долгими зимними вечерами у огня на чурбаке, плетя корзины или луща кукурузу. Следа от забитого им гвоздя и того во останется, кто-нибудь вынет гвоздь, замажет дыру в стене известкой, изгладится память о нем из памяти близких, как рассеивается дым над трубой или осенний туман над равниной…