Избранное - [39]

Стоя возле Лудовики у гроба, Симион чувствовал себя маленьким ребенком, готовым спрятаться за спину матери. Каждое слово попа хлестало его по сердцу, как бич. Порой он чувствовал в себе такую силу, что готов был схватить гроб или кого-нибудь из гостей и запустить в попа, раздавить его как муху, но силы снова оставляли его, и превращался он в слабого, безвольного, запуганного мальчишку. Он закрыл лицо руками, сгорбился и, казалось, плакал.

Лудовика стояла у гроба, надвинув на лоб платок, прямая, злющая, и пожирала попа глазами.

После похода к митрополиту ни ей, ни Симиону не приходилось сталкиваться с попом. Она давно забыла про поход в Блаж, а он, черная душа, оказывается, помнил и теперь отыгрывался, выбрав для этого как нельзя более подходящий случай: вот они, святые! «Ну, мерзкий поп, благодари бога, что в ризе, а то схватила б я тебя в охапку да вышвырнула вон, в клочья бы разодрала и по всей долине развеяла. Век бы меня помнил!»

Продолжая буравить его глазами, Лудовика давно уже не вникала в суть его проповеди. Стоит ли вникать в то, что отдает зловонием и мертвечиной. Мерзкий поп облил помоями ее родню, Урканов. И не только облил помоями, но еще и пальцем тыкал. А все вокруг слушали, ухмыляясь, и даже посмеивались, не таясь.

…Из-под парчовой ризы попа виднелась его черная ряса, а внизу штанины полосатых брюк и узконосые барские штиблеты из мягкой лайковой кожи. Лудовика видела, как поп, упиваясь своей проповедью, притопывает ногой и изо всех сил напрягает голос, чтобы все его слышали… Постепенно он потерял в ее глазах человеческий облик, превратился в какое-то квадратное мерзкое чудовище с тяжелым, тучным, нечеловеческим телом и торчащей сверху огромной, похожей на тыкву головой с кроваво-красными губами, искривленными так, будто кто-то неумелой, нетвердой рукой сделал широкий надрез… Тело сужалось, удлинялось, вытягивалось, высясь над людьми, над домами, руки извивались в воздухе, как две змеи, а среди черных всклокоченных волос виднелись маленькие стыдливые рожки…

— У тебя он, что ли, крал? — раздался из толпы пронзительный крик.

Лудовика будто воспрянула от одурманивающего сна. Толпа зашевелилась, зароптала. Со всех сторон на нее устремились насмешливые, ехидные взгляды.

«Смеетесь! Надо мной смеетесь! Над Симионом, над нашими детьми смеетесь! Голодранцы несчастные, над богатой родней, над Урканами смеетесь! Сме-е-тесь!»

Еще миг — и она готова была наброситься на них с кулаками, царапаться, кусаться, плевать им в рожи; схватить палку и прогнать всех, всех до единого со двора. Во-о-он!!

Толпа загудела, возбужденная злоязычными речами попа. То тут, то там вспыхивали и разгорались перебранки, то оттуда, то отсюда слышалось: «Молчи», «Не ври».

Не в силах больше сдерживаться, Лудовика будто с цепи сорвалась:

— Заткнись, вонючий поп! Кончай свою мерзкую брехню! У тебя да твоего отца он не побирался! На твое добро, нажитое на поминках да на крестинах, тоже не зарился!

— Кончай! Кончай! — тут же поддержали Лудовику несколько человек из родни.

— Хватит! Наслушались!

— Грех… — продолжал поп, стараясь перекричать всех.

— За его грехи не тебе ответ держать. Ты уж за свои сумей ответить. А он был хозяин. И земли у него было вдоволь, и хлева, полные скотиной…

Поп решил кончить проповедь и поднял руку, успокаивая разгалдевшихся людей, предупреждая, что желает сообщить еще кое-что важное. Понемногу толпа утихла, и поп объявил, что он, правда, с большой неохотой, но позволил Симиону угощать на поминках водкой.

Конечно, другому хозяину, победнее, он бы такого не позволил, но отказать людям из такого богатого и честного рода — слово «честного» он подчеркнул особо — никак не мог. Еще несколько дней назад к нему наведался Валериу, разумеется, по поручению Лудовики, и сказал, что их долг устроить старику Уркану достойные поминки с калачами и водкой, — он опять сделал нажим на слово «долг», — как тут было отказать? Но он просит с калачами и водкой не медлить и объяснил, напоминая, что вначале каждый должен приложиться к кресту, проститься с покойником, а потом уж может и за калач браться. Время, однако, позднее, а у него еще дел невпроворот, так что хозяева пусть поторопятся.

С чувством удовлетворения поп отошел к стоящим в сторонке богатым мужикам и как ни в чем не бывало завел с ними разговор о погоде, об урожае, предоставив родне заняться калачами и водкой. Он был спокоен и невозмутим, словно ничего особенного не случилось и служба прошла как нельзя лучше…

Толпа заволновалась. Истомленные долгим ожиданием и надеждами, все жадными, голодными глазами уставились на двери дома, откуда должны были вынести корзины с калачами и бутылки с водкой. Во дворе ни Симиона, ни Валериу — они, верно, в доме, готовятся, раскладывают. Но Лудовика тут! А кому неведомо, что без нее в доме соринку нельзя стронуть с места. Вот так так! Лудовика залилась слезами: один у нее был свекор, и уж так она его любила, так любила! Только теперь и поняла, почувствовала. Она припала головой к гробу и рыдала, рыдала. Рыдала?

На крыльцо дома выскочил рассвирепевший Симион.

— Эй, Лудовика, кончай реветь, есть дела и поважнее!