Избранное - [40]

Но, охваченная горем, Лудовика ничего не слышит. Кто-то легонько трогает ее за плечо:

— Тетушка Лудовика, тебя дядя Симион кличет.

Какая-то женщина, взяв ее за руку, уводит в дом. Оказавшись за дверью, Лудовика тут же, как бычок-хилячок в сказке, сбрасывает с себя немощь и скорбь…

Симион яростно шагал из угла в угол, поминутно хватался правой рукой за щеку, а левой подпирал локоть правой руки и стонал, точно у него болели зубы. Валериу сидел возле печки на чурбаке, уткнувшись подбородком в колени, и мрачно молчал. Рядом с ним, держась рукой за спинку кровати, стояла Ана, поблескивая узкими, хитрыми, злющими глазами ящерицы. Взгляд ее был полон презрения и досады. Никогда, никогда еще она, дочка богача Трилою, не была выставлена на посмешище перед всем селом. Породнилась с бессовестными крохоборами, они готовы блох жрать от жадности, лишь бы разбогатеть. Нечего сказать, докатилась, стала снохой Поцушиной дочки. Обидно, хоть плачь! Рыжие, выбившиеся из-под платка кудри делают ее глаза еще светлее, а щеки еще веснушчатее. Взгляды двух женщин скрещиваются, дыша ненавистью. Будь сейчас ночь, их глаза горели бы, как глаза у кошек, готовых вцепиться друг в друга.

«Что, рыжая тварь? Что на меня уставилась? — говорят глаза Лудовики. — Не нравится! Ну и катись обратно к своей колченогой мамаше! Никто тебя не держит! А у меня тут носом не крути, а то как дам пинка, живо вон вылетишь!»

«Голодранка, — отвечают глаза Аны. — Поцушина дочь!»

Симион резко останавливается и громким хриплым голосом спрашивает:

— Что делать-то будем? Что людям дадим?

— Что есть, то и дадим. Где сказано, что мы должны кормить всех, кого нелегкая принесла.

— Что людям дадим? — опять спрашивает Симион, словно не слышит, что ответила жена. Взгляд у него остановившийся, скулы свело, будто от холода.

— Не ори, люди услышат. Сказала уже: что есть, то и дадим. А кому не хватит, пусть катится горохом откуда пришел. Не было бы у меня других забот…

— Сраму и стыда не оберешься, — сказала Ана глухим голосом.

— А ты, приблудная, помолчала бы! Ты меня не зли, а то костей не соберешь! Стой и помалкивай!

Между женщинами возникает огромная, почти до самого потолка фигура Валериу, он слегка отталкивает мать.

— Ты, мать, не очень-то расходись, — сказал он. — Чего к ней привязываешься? Сама во всем и виновата. Не пустила нас везти на мельницу зерно и водки не дала купить. А теперь на других набрасываешься?

Тут Лудовика и дала себе волю. Никто, мол, ее не слушает. Муж не мужик, а тряпка, ему бы не в штанах ходить, а надеть юбку, как бабе. Сын заступается за чужих, а невестка шпионит за ней. Все только хотят на все готовенькое угодить. Хватит с нее, сыта по горло. Пусть сами как знают управляются. Гори все огнем. Ей на все наплевать.

Ана, увидев, какой оборот принимает дело, решила не ввязываться в перебранку. Она ушла в другую комнату и с помощью двух цыганок достала из-под кровати лоток с калачами.

— Ну, сейчас начнутся поминки! — сказал кто-то из окружения попа.

— У богатых хозяев и поминки богатые!

— Сейчас тебе бочку с водкой выкатят.

— Как же, выкатят, дожидайся. А покуда ищут, никак не найдут. Барахла-то полон дом, ничего не доищешься.

— Смотри, вынесли лоток с калачами. Видать, у Трилою заняли, потому как дочка выносит. Ай да лоточек. У других и такого нету.

Среди богатеев послышался вначале смешок, потом настоящий смех, а потом все заколыхались от хохота, опираясь на длинные посохи.

— Лудовика скорее удавится, чем вот так за здорово живешь раздаст триста калачей. Да еще за упокой любимого свекра.

Люди столпились вокруг гроба. Толкались, оттирали друг друга локтями, стараясь первыми поцеловать крест и получить калач. Цыганкам хотелось заполучить калачей побольше. Где хозяину упомнить, кто брал, а кто нет. Им это было не впервой, один за другим целовали они крест, получали калач и кидали цыганке, что стояла в стороне с мешком или торбой, и опять к кресту подходили на целование. Хозяева знали об этих их цыганских проделках и не подпускали их в другой раз. Но сейчас и хозяев-то никого не было, следить некому, так что они перемигивались друг с другом, дескать, давай, не зевай, и окружили толпой лоток.

Кумовья и родня стояли в сторонке, не вмешиваясь, на Ану они и внимания не обратили: она баба.

По обычаю, калачи над гробом должен был раздавать мужчина, но никто из хозяев-мужчин во дворе не показывался. И поп, повременив немного, вдруг вспомнил, что дома его ждут дела, и закричал:

— Целуйте крест, православные. Поторапливайтесь, а то скоро ночь.

— А кто ж калачи раздаст, святой отец?

— Кто раздаст? — с удивлением переспросил поп. — Да неужто некому у такого славного хозяина, как Уркан?! Вон сколько народу набежало, были бы калачи, а раздатчик найдется! Эй, мужчины! Где же вы? Подойди ты, Руди, раздавай. Получишь лишний калач.

Шутка пришлась по нутру. Старый цыган с изможденным от болезни и голода лицом громко захохотал, обнажив десны. Нижняя губа у него тряслась, тряслось все его истощенное тело, тряслись лохмотья и латаные штаны.

— Несподручно ему, святой отец. Вишь, он дрожит от холода.

— Кто дрожит от холода? Это Руди-то дрожит? Быть того не может. У него кровь горячая. А ну, давай, Руди, помоги богатым хозяевам. Добрым хозяевам всегда надо помогать.