Избранное - [41]

Старый цыган опять захохотал. Люди переводили взгляд с попа на цыгана, не зная, то ли им смеяться, то ли гневаться. Многие откровенно негодовали.

— Иди, иди сюда, Руди.

Глядя во все глаза на попа, цыган медленно, неуверенными мелкими шажками подошел к гробу, словно боялся, что сейчас его ударят. Подойдя вплотную, он снял шапку и поцеловал крест.

Богатые родственники, пристыженные, стали прятаться в толпу. Старая Урканиха, поглощенная своим горем, ничего и не заметила. Ей почудилось, будто первым поцеловал крест Симион, ее сын. Она подошла к гробу, пробормотала: «Родненький ты мой, родненький», громко и звучно по-стариковски поцеловала крест, взяла калач, села на скамейку в ногах у покойника и, забытая всеми, застыла.

— Так, так, Руди, молодец, — подбодрил поп. — Смотри никому по два не давай, а то тебе лишний не останется. Хотя решай сам. Ты тут главный раздатчик.

Цыган снова обнажил десны.

Дело шло на славу. Каждый подходил, целовал крест, бормоча: «Господи, прости его и помилуй», и получал калач. Какой-то сухонькой, желчной цыганке достался непропеченный калач, и она завопила:

— Эй, ты, давай сюда другой! Смотри, какой мне достался!

— Какой достался, такой и ешь, не выбирать же!

Подзуживаемая толпой, цыганка швырнула калач Руди в голову и выругалась:

— Чтоб у тебя глаза повылазили!

Калачи уже были на исходе, когда из дома выскочил взлохмаченный Валериу, оттолкнул цыгана и стал сам раздавать оставшиеся. Вскоре лоток опустел, Валериу отряхнул руки от муки, отряхнул рубаху и ушел в дом опять ругаться.

Целование креста на время приостановилось. Люди, столпившиеся у гроба, стали переговариваться:

— Все, больше ни шиша не дадут.

— Как это не дадут? Достанут из-под кроватей. У них там много припасено.

— Ага! Раскрой рот пошире!

— Вот снимут урожай, обмолотят пшеницу, на мельницу свезут и хлеб испекут. А тебе куда торопиться?

— Эй, несите калачи! — не выдержав, крикнул кто-то.

Все живо подхватили:

— Калачи давай! Давай калачи!!

От крика в доме задрожали стекла, хозяева заволновались.

— Иди раздавай калачи, не зли народ. Обещалась занять муки, ежели не хватит. Вот теперь иди…

— Сам иди, ты хозяин.

Дверь тихо отворилась, на пороге встала босая растрепанная цыганка, держа у смуглой груди с искусанным прыщавым соском красивого, улыбающегося во весь рот ребенка.

— Матушка, насыпь немного кукурузной муки мамалыгу сварить. Муж у меня больной лежит…

— Калачи! Калачи давайте!

Симион побледнел. От ярости у него перехватило горло, он весь затрясся. Бросился к двери как бешеный и не помня себя закричал:

— Вон! Вон из моего дома, мерзавка! Вон, а то убью!

Но прежде чем он замахнулся ногой, чтобы пнуть цыганку, ее как ветром сдуло.

Натянутая струна — молчание — натянулась еще больше, достигла предела… Кто бы осмелился до нее дотронуться, зная, что она тут же лопнет, порвется с треском. Но Валериу решился. Сидя возле печки, он нарушил молчание. Тихим, спокойным голосом он начал:

— И всегда у нас не как у людей. Все наперекосяк, все не по правилам. Не было случая — будь то свадьба, праздники, поминки или что другое, — чтобы не выставили мы себя на посмешище перед всем народом… Проклятые мы какие-то…

— Так и всегда бывает в доме, где хозяин размазня, тряпка… И все наперекосяк… и не как у людей… — вздохнув, согласилась Лудовика.

Симион весь задрожал, в глазах у него потемнело. Комната пошла кругом, будто это была карусель на ярмарке или коробка в руках дьявола, и он вертит ею и так и этак, то поворачивая вверх дном, то перекидывая с боку на бок, то еще как-нибудь. Чтобы не упасть, Симион ухватился руками за стол. Все плыло и переливалось цветами радуги от буро-красного до лилово-черного. Кровь бросилась Симиону в лицо, будто ветер направил на него горячую струю и норовил попасть ею в самое горло. Симион задыхался. Когда он обрел дар речи, голос у него изменился до неузнаваемости, это был голос глухонемого, промычавшего:

— Стерва!.. Где она?.. Где?!.

Озирая комнату мутными глазами, он искал нож.

*

— Так и до утра можно простоять! — сказал поп, поправляя ризу. — Я не обязан глядеть, как тут ссорятся да как дерутся. Это ихнее семейное дело. А мне пора. Теперь они небось и через неделю не перестанут. Пошли!

Вместе с дьяком и всем причтом он направился к воротам. Многие рады были отказаться от калачей, лишь бы убраться от срама подальше.

Старая Урканиха бросилась к попу и, заламывая руки, горько запричитала:

— Батюшка, миленький, святой отец, не покидай, не уходи, не оставляй нас. Как же быть с покойником? Не оставляй, родненький, как же нам-то. Господь вознаградит тебя.

Поп, не слушая ее, изрек:

— За ту малость, что мне заплатили, я и так много потрудился.

— Даже с избытком, — добавил дьячок.

Плач и причитания старухи затерялись в общем гуле расходившейся толпы, в отчаянии старуха стала звать Симиона и Валериу.

Выйдя за ворота, поп остановился, все встали на колени. Опустились на колени и те, что не ушли вместе с попом, а остались на дворе дожидаться калачей. Услыхав слова Евангелия, все умолкли, шум стих, даже роптавшие родственники богобоязненно присмирели, и слышался только зычный бас попа.