Избранное - [43]

— Ничего, ничего, за платой прийти придется, кочерыжками и встретим! — крикнул ему вслед расхрабрившийся вдруг Валериу.

Люди стали расходиться. Видя это, Симион и Лудовика усиленно зазывали их к себе, жалуясь, что наготовили еды горы и уйму выпивки на поминки, не пропадать же добру.

Возвращение с достойных похорон было скромное. В подводе сидели бабы, а следом тащились несколько босоногих цыган. В дороге их настигла ночь. А вслед им подул холодный, яростный ветер, нечистый ветер…

У свежей могилы, опираясь на посохи, стояли два могильщика, тени которых едва виднелись в темной ночи, и, поговорив, пришли к заключению, что не иначе как где-нибудь человек удавился…

Перевод С. Флоринцевой.

ПОДМЕНЫШ

Наш дом стоит на вершине большого холма, такого большого, что у его подножья раскинулись, греясь на солнышке, целых четыре деревни.

Если смотреть с нашей завалинки на запад, то видишь внизу, в долине, извивающийся серебристой лентой Муреш, а рядом с ним черную ленту железнодорожного полотна. Так и вьются обе ленты подле друг друга, так и извиваются рядышком, пока не исчезнут вдали, в дымной завесе гор.

Мимо нас проходит дорога, перерезающая надвое Кымпию, очень давняя дорога, созданная человеческой необходимостью, а не фантазией какого-нибудь изобретательного инженера.

Есть и другая дорога, совершенно новая, мощеная, но проходит чуть ниже старой, через графские земли. По ней в Лудош текут все богатства Кымпии: зерно, стада коров; по ней же тянутся обозы скрипучих жидовских телег, груженных шерстью, яйцами, брынзой, птицей; а в яркие солнечные дни летом катят по ней щегольские господские экипажи с мягкими сиденьями, на которых трястись одно удовольствие.

Эту прекрасную, вымощенную камнем дорогу днем и ночью охраняют стражники с медными орлами на шапках. Но у новой дороги есть все же один изъян — у нее недостает силенок вскарабкаться на гору. Как бы мал ни был встреченный ею холмик, она его обходит стороной и все низом. И к реке она ни разу не спускается, будто страсть как боится сырости, так и вертится, так и ловчит на всем своем протяжении.

Старая дорога, как известно, тоже ведет в Лудош, в долину Муреша. Но начинается она ужас как далеко, так далеко, что у нашего дома она, уже смертельно усталая, выбившаяся из сил, еле-еле тащится, поднимаясь в гору.

Она шатается, мотается из стороны в сторону, а поднявшись, останавливается и отдыхает по-стариковски, то будто приглядывается к кукурузному полю, то к разбросанным по всему холму домам, то к притаившемуся возле леска озерку, — так, будто видит их впервые.

Впрочем, возможно, и люди, и дома, и поля совсем не те, что были прежде, при ее рождении…

С появлением новой дороги старая совсем захирела, еще больше одичала и обезлюдела. Молодые по ней не ходят, даже отправляясь в поле на работу, им нравится смотреть на мчащиеся по шоссе машины, правится подтрунивать над колымагами евреев.

Изредка нет-нет да и появится на старой дороге какой-нибудь незадачливый путешественник, но на него все смотрят как на чудо, даже поле, даже выдавшее виды солнце.

Проскрипит по ней порой и расшатанная цыганская кибитка с изнуренными лошадьми. Из-под драной рогожки выглядывают любопытные мордочки голеньких и тощих цыганят. Но стоит старой дороге где-нибудь слишком близко соприкоснуться с новой, цыган начинает тревожно озираться по сторонам и испуганно нахлестывать очумелых лошадей, спеша убраться отсюда подальше.

По этой самой старой дороге и спустился как-то с гор трансильванец, бондарь, продавец обручей. Тянул он за веревку маленькую белую лошаденку, навьюченную разными товарами. От тяжести у бедной животины так прогнулась спина, что брюхо чуть не волочилось по земле.

Дорога была пустынна.

Время полевых работ не настало. Крестьяне давно кончили пропалывать кукурузу, частенько поговаривали о жатве, которая якобы где-то уже началась.

Люди сидели по домам, копались на дворе или просто поплевывали в потолок. По воскресным дням, случалось, кто-нибудь шел проверять пшеницу. Он останавливался у своей межи, смотрел на небо, потом, раздвигая стебли так, чтобы не протоптать тропку, заходил в хлеба, срывал несколько колосков и так же осторожно выходил обратно. Тут еще разок взглядывал на небо и думал: «Только бы заморозки не ударили».

В тот день на поле никого не было.

Моц спустился с холма и тут же закричал:

— О-бру-чи!.. Ко-му об-ру-чи-и набивать!..

Можно было подумать, что все поле усеяно старыми бочками и они ждут не дождутся, когда на них насадят новые ободы.

Из-за межи стрельнул заяц и, перебежав через дорогу, припустил вверх по склону.

— Держи его!.. Хватай!..

Мама заприметила моца еще издалека, достала с чердака горсть клепок, выкатила из сарая две рассохшиеся бочки и, выйдя за ворота, кликнула горца:

— Эй, иди сюда!.. Брось гоняться за зайцем!..

Заходило солнце.

Куры, весь день свободно разгуливавшие по полю, вернулись во двор, и их по одной загоняли в курятник. Свинью отвязали, освободили от ошейника и, дав поесть, заперли в хлев.

Мать растопила хворостом печь в кухне, взяла в одну руку цыпленка, в другую нож; две белые большие кошки терлись о ее ноги.