Избранное - [3]

…Комната в хате небольшая, бедно обставленная: посередине стол, казанок с недоеденной мамалыгой, за дверью в кровати спят без одеяла ребятишки, на другой, между дверью и печкой, лежит больной, укрытый тулупом. Воздух в хате тяжелый, спертый — смесь дыма, гари, пыли; сквозь густой, настоявшийся воздух едва пробивается сумрачный свет лампы…

По стенам висят иконы в облупившихся позолоченных рамах. Почерневшие от времени, угрюмые святые безучастно глядят друг на друга. Тишину, пропитанную тусклым светом и вонью, нарушает лишь прерывистое свистящее дыхание больного.

— Спишь, Якоб?

— Не-е-ет… не сплю…

Ана вернулась с большой охапкой соломы, сунула ее в запечье, у изголовья кровати.

— Ну и мороз! Темень кромешная, хоть глаз выколи… А все метет, метет…

Ана выгребла из топки золу, сунула туда пук соломы, сняла с лампы абажур и фитилем подожгла. Солома тут же вспыхнула. Женщина едва успела прибрать лампу, спасти от огня керосин. По черному омуту стекол и закопченному потолку заплясали красные блики пламени.

— Ана, дай водицы! Во рту пересохло, — плаксивым голосом попросил больной.

Опираясь на стенку исхудалой рукой, он со стоном приподнялся в кровати, замученный болезнью, усталый человек. В полумраке лихорадочно блеснули безумные, потерянные глаза: испитое, обтянутое зеленоватой кожей лицо еще больше заострилось. Запахнувшись в тулуп, больной привалился спиной к широкой спинке кровати, посмотрел на гостя долгим, пронизывающим взглядом, пошевелил провалившимся ртом, будто принадлежащим самой смерти, давно обитающей в этом доме.

Тихо. Только потрескивает огонь в печи.

— Как дела-то, Василе?.. Все здоровы? — спросил больной каким-то блеклым, пресным голосом, лишь бы что-нибудь сказать.

— Благодаренье господу, здоровы…

Опять ледяная тишина под стать студеной зимней ночи; люди некоторое время сидели молча, не глядя друг на друга, чуть наклонив головы, будто скованные одной неотвязной мыслью, пугающей и гнетущей. Женщина взяла в руки веретено, стала прясть.

Порой она отвлекалась, подбрасывала в топку солому, потом опять принималась за пряжу. Когда треск горящей соломы в печи утихал и баба, отложив веретено, сматывала нитку в клубок, слышалось натужное, свистящее дыхание больного.

— Сон я видал… — неожиданно произнес он.

Ана и Василе вздрогнули, пугливо подняли на него взгляд. Но Якоб умолк, нижняя губа у него отвисла, задрожала, на глаза навернулись слезы. С минуту он боролся с подступающими рыданиями, потом, пересилив себя, опять заговорил.

— Помереть мне судьбой заповедано на озере Таурень. — сообщил он и со значением посмотрел на жену и шурина. — Вы уж не сумневайтесь, не блажной я. Знаю, что мне на роду написано. А как судьба распорядилась, так оно и должно быть.

— Так-то оно так, — согласился Василе, — да кому ж своя судьба ведома?

Больной пропустил его слова мимо ушей и продолжал еще настойчивей и плаксивей:

— Привиделось мне, будто приходит ко мне маменька, покойница, царствие ей небесное, села на лавку во главе стола. Была она вся в белом. Я еще подивился, спрашиваю: отчего ты, старая, в белое вырядилась? А она мне на то: «Пришла я тебя упредить, что купила тебе место у озера в Таурени. Там колодец бездонный имеется, вы, верно, о нем слыхивали, около того колодца и построишь себе новый дом, оттуда никуда не съезжай, потому как то повеление господне. Завтра утречком запрягай волов и отправляйся…»

Больной перевел дыхание.

— Ну?.. Поехал ты? — спросила жена.

— Поехал… Я уже было за холм повернул, да пришел Василе… разбудил…

— Мало ли что человеку во сне привидится! Душа человеческая во сне бродит неприкаянная по свету…

Больной выпростал руку из-под тулупа, подпер голову.

— …Чистые сны от господа… За год до женитьбы приснилась мне суженая, а допрежь я ее и в глаза не видал. И маменька, упокой ее душу, господи, за неделю до кончины упредила о своей смерти. Помню, была суббота, с вечера сделалось ей худо, мы, как спать ложились, лампу не погасили, а она увидела такое наше беспокойство и говорит: «Лампу вы погасите и спите спокойно, помру я в четверг, как прокричит петух». Так оно и вышло. А как настало время ей помирать, она нас всех подняла. «Теперь, говорит, зажигайте лампу и свечи приготовьте, потому как пробил мой час». Была она женщина набожная, и господь ей указал во сне, когда преставится. Потому я и говорю: теперь мой черед пришел.

— Господи боже мой, что же ты такое говоришь? Вспомни: семья у тебя, дети…

— Не убивайся, сестра, — стал утешать Василе, — нешто человек вот так вот взял да и помер?..

Якоб схватился за голову, скорчился и затрясся от рыданий.

— Бедные мои детки, пойдут они по миру, — запричитал он, всхлипывая.

Никто не стал его утешать; плакал он долго.

Огонь в печи мало-помалу угасал, темень со двора тихонько просачивалась в хату, окутывала людей, вещи, они теряли очертания, будто растворялись в темноте.

— Ох-ох, — вздохнул Василе, казалось, его голос доносится откуда-то из подпола или из самой преисподней, — кабы я верил всему, что мне снится!.. Порой такое привидится, голова кругом идет…

Он дотянулся до лампы, вывернул фитиль; слабый, чахоточный огонек оживел, осмотрелся по избе, как бы удивляясь, почему его так долго держали в заточении. Выпущенный на волю, он разогнал тьму по углам и под кроватью, но вскоре вновь вернулся в свою обитель, подрагивая, будто озябнув от холода.