Избранное - [4]

— Ты, Василе, все же брат Ане, не оставь ее одну. Бабу обидеть легко, много ума не надо. Всякий норовит и межу у ней урезать, и ягнят по весне присвоить. Ах вы, бедные, бедные мои… детки!..

Он снова затрясся от рыданий, скорчившись в три погибели. Порыв ветра громыхнул в окно, огонек в лампе испуганно захлопотал.

Ана и Василе перекрестились. Метель во дворе разбушевалась с новой силой, под окном вырастал сугроб, грозя закрыть все окно. На балку под стрехой уселась сова, похожая на крошечного чертика, мечущего из глаз молнии, и громко прокричала в ночи.

— Смерть накликает!..

— Будет тебе!.. Озябла… Думаешь, легко ей?..

— Тяжко, — подтвердила Ана, хотя думала совсем о другом.

Больной с усилием поднялся и шатаясь направился к двери.

— Ну, прощевайте, пойду я… в Таурень…

Василе преградил ему дорогу.

— Ты ровно дитя малое… Постыдился бы, Якоб, снам-то верить… Подумай, как же семью бросать… Все ж хозяин ты… На тебе все…

— Пойду. Невмоготу мне. Пойду за своей судьбой… Пойду, как заповедано… Пусти…

— Опомнись, Якоб!

— Пусти!..

Василе с Аной подхватили его под мышки, силой уложили в постель, укрыли тулупом. Ана вытерла слезу краешком передника и снова принялась за пряжу. Василе посидел еще немного, потом поднялся, тихо простился.

— Ты за ним приглядывай, — наказал он сестре, вышедшей с ним в сени. — Это все погода пакостит… Невмоготу ему… Видится всякое… Завтра бы причаститься ему надо. Я с утречка зайду…

Ана вернулась в комнату, встала у порога, скрестив на груди руки, будто окаменела.

Долгим взглядом смотрела она на все, не узнавая, потом горестно вздохнула, головой покачала и снова уселась возле печки, принялась за работу. Веретено завертелось, замурлыкало, зажужжало…

Словно черный ворон над голым зимним деревом, кружила в голове одна неотвязная мысль, не давала покоя, в конце концов ресницы сомкнулись, веретено выскользнуло из рук, и Ана уснула. В хате воцарился покой…

Вверху, под самым потолком, яркий кружок света озарял закопченные бревна и темный угол, где серебрилась порванная паутина. Но скоро огонек лампы еще глубже забрался в свою нору и там уснул.

Опершись на подгибающиеся от слабости руки, больной поднялся, пристально вгляделся в темноту. Предательским звоном сребреника по льду звякнула пружинная кровать. Якоб замер, прислушался. Торопливо уложил он шапку и тулуп так, чтоб виделось, будто лежит тут повернутый лицом к стенке человек, и быстро заспешил к двери. Можно было подумать, что весь пол усыпан сухим валежником — так громко затрещали у него кости. Он вновь на мгновение замер и замедлил шаг. Сердце учащенно билось, глухие удары его, казалось, отдавались во всех углах. Чтобы умерить его стук, Якоб изо всех сил запахнул на себе фуфайку… Где-то в щели усердно точил стенку древесный жучок.

Ночь пряла свою пряжу и дальше, вплетая в нее и сон, и тишину…

Когда пришел Василе, свет широким мостком перекинулся от окна к печке, возле которой, скрючившись и уронив голову на руки, спала Ана.

— Спите? — спросил Василе.

И вдруг, озаренный внезапной догадкой, пощупал тулуп.

— Якоб!

Тулуп сплющился под рукой, обнаруживая пустоту.

— Ана! Якоб-то где?

— Это ты, Василе? Господи, как же я уснула? — удивилась она, потирая глаза и еще не оправившись от сна. — Батюшки! И веретено выронила, как только не сломала! Сроду со мной такого не бывало… И как уснула, не помню… Притомилась… Четыре ночи ведь маюсь… — Слова застряли у нее в горле.

Метель давно кончилась. Земля, укрытая белым саваном, спала богатырским сном, лишь кое-где в сугробинах, как черные надгробья, торчали одинокие хаты. Над бескрайним белым простором, объятым, казалось, непробудной тишиной, в мутно-сером, мраморном небе парили три ворона, изредка оглашая округу надрывным криком.

От порога хаты через сад и двор к холму тянулись неверные следы, будто кто-то шел пьяный, шатаясь из стороны в сторону, и хватался по дороге за каждое дерево.

Два человека на крыльце стояли молча и смотрели друг на друга разверстыми глазами, в которых черной тенью метался смертный страх.

Перевод М. Ландмана.

ПРЕКУБ

Прекуб обул правую ногу, пошевелил пальцами: не жмет ли, топнул по полу, будто пяткой гвоздь забивал, и, рассудив, что при ходьбе обувка еще маленько обомнется, взялся за вторую постолу.

Постола вчера вымокла, а потом весь день сушилась, на солнышке, затвердела, что твое железо, головка вверх задралась, в небо смотрит, оборы не продеваются.

Прекуб помял постолу на колене, поколотил ею об пол.

— Эй, жена, посвети-ка, а то я и до вечера не управлюсь.

Здоровенная курносая в рябинах баба зажгла керосиновую лампу.

— Давай, давай, скорей обувайся, — поторопила она мужа.

Прекуб сидел на полупустом мешке возле кровати, на постели сонно мурлыкал толстый рыжий кот. Отчаянно боролся с предрассветными сумерками чадящий огонек лампы.

Кровать незастелена, одеяло, простыни свесились чуть ли не до земли, на полу сор, солома, метла валяется…

Прекуб принарядился по-праздничному, надел шляпу с цветным шнурком, кошелек кожаный с деньгами на шею под рубаху приладил, взял суковатую палку и оглядел с порога комнату, не забыл ли чего.

— Ну, жена, пойду я, что ли…