Избранное - [15]

Работали они целый день до позднего вечера и все же не управились. Тормозил сам же Бесергенев. Он почти каждую дощечку, прежде чем положить ее под пилу, долго разглядывал, прикидывал в уме — нельзя ли использовать на что-нибудь дельное. Может, например, скамеечек наделать… Да и лишняя табуретка в хате не помешает, — ее везде можно поставить в сторонке, а то Степану отдать: у него своей нет ни одной… А можно еще и сундук сделать, но уж не большой, а чуть поменьше…

Подходящих для этих целей досок оказалось очень много, почти половина того, что лежало в сарае. Когда порезали никуда негодные, Бесергеневу страсть как не хотелось приниматься за то, что он отбрасывал в сторону, и работа пошла еще медленнее.

Резать на дрова доски, которые, по его глубокому убеждению, могли пойти в дело, было досадно и жалко. Бесергенев вздыхал над каждым обрезком, отбрасывал самые лучшие в сторону. Когда в сарае стало совсем темно, Бесергенев повесил пилу на гвоздик, вытер пот подолом рубахи и сказал Порфирию:

— На сегодня довольно. С остальными завтра разделаемся: с утра оно будет видней, что порезать, а что надо оставить.

На следующий день они работали совсем плохо, пока Бесергенев не махнул рукой, отложил с полсотни досок, а остальные без всякой жалости начал класть под пилу, понукая Порфирия двигаться живей…

Закончили они пилку дров к обеду. Отдохнули с полчаса и принялись за конюшню. Вычищая грязь из-под Кормушки, Бесергенев увидел затоптанный в грязи недоуздок.

— Что такое? — упершись глазами в Порфирия, спросил он.

— Недоуздок.

— Не вожжа. Это я вижу. А как он попал сюда?

— «Силач», видно, сбросил и затоптал.

— А ты почему не поднял? Тоже — крестьянин называется. Эх ты, тюха! Если бы такое случилось с моим Степкой, я бы его этим самым недоуздком отхлестал. Поди, вымой под краном. — Бесергенев сердито сунул Порфирию недоуздок. — Живо! А потом подсуши на солнце.

Незадолго до вечера Бесергенев с Порфирием управились с конюшней. Убрали весь навоз, вымыли с мылом лошадей, привели в порядок фонарь, и даже балки, загаженные куриным пометом, Бесергенев заставил Порфирия вытереть мокрой тряпкой. Дошла очередь до курицы. Порфирия прежде всего беспокоили яйца, которые она нанесла. Взять их себе он не посмел. Единственно, кто, по его мнению, мог скушать эти яйца, так это полковник, так как курица неслась в его конюшне.

— Михаил Алексеич, яйца, видно, на господскую кухню надо отнесть?

— Это еще зачем? Еще, пожалуй, начнутся опросы да расспросы: почему яйца, да где взял? Сколько она нанесла?

— Семь штук.

— Ну вот и хорошо. Разделим их промежду собой. Три — мне, три — тебе, а одно я для Петьки возьму. Надо мальца яичком побаловать. Барыня-то уехала, и он, как и прежде, ржаной хлеб ест… Так, што ль, поделим? — предложил Бесергенев, вскинув на Порфирия приказывающие глаза.

— Поделим, — согласился Порфирий. — А курицу, Михаил Алексеич, куда будем девать?

— Выгоним ее к шуту.

— Выгонял. И у соседей допытывался, чья она может быть…

— Ну и что же?

— Никто не признает. Может, Михаил Алексеич, еще поспрашивать?

— Да, дело серьезное, — на секунду задумался Бесергенев и сразу нашел выход: — Спрашивать больше не надо. А то народ ведь какой есть — видит, что никто за свою не признает, возьмет да и выищется какой-нибудь бессовестный и скажет: моя курица. Лучше всего будет, если я ее своему сыну перешлю. Пускай у него понесется. Так, што ль? — Бесергенев опять вскинул на Порфирия глаза. Теперь в них была просьба.

— Очень хорошо, — обрадовался Порфирий. Он не знал, как благополучно выпутаться из этого кляузного дела, и, наверняка бы, без помощи Бесергенева накликал беду на свою голову. — Теперь, Михаил Алексеич, можно и за половинкой сбегать, — засуетился Порфирий, угодливо заглядывая Бесергеневу в глаза.

— Зачем же за половинкой? Покупай целую. По случаю окончания таких серьезных работ можно разрешить на двоих и бутылку. Я добавлю деньжат, — расщедрился Бесергенев.

— Нет, нет, — замахал руками Порфирий. — Ты держак мне сделал, конюшню помог убрать… У меня наберется на целую.

— Ну ладно, — не настаивал Бесергенев, — а я тебе когда-нибудь еще что-либо исправлю. А сегодня будет закуска моя.

Пить они начали поздним вечером. Расположились в конюшне на сеновале. Этого пожелал Бесергенев.

— Я дюже запах сена люблю, — объяснил он Порфирию. — В городе уже сколько живу и больше пыль нюхаю. А я сено люблю… Здесь хорошо. Света нам много не требуется, — фонарь горит и ладно — мимо рта не пронесем. Только вот плохо — стаканчик один. Это не совсем правильно. Нельзя нам с тобой чокнуться.

— Я сбегаю к себе, принесу кружку, — услужливо поднялся Порфирий.

— Сиди, — остановил его Бесергенев, — не стоит бегать туда да сюда. Еще на кого наткнешься. Обойдемся одним. — Осторожно, боясь расплескать, Бесергенев налил полстакана водки и поднес его к глазам: — Точь-в-точь половина. Ну, дай боже здоровья и счастья. — Он взял стакан в левую руку, набожно перекрестился и затем выпил единым духом и ничуть не поморщился. — Хо-ро-ша! — удовлетворенно крякнул Бесергенев, вытер усы и, начал закусывать.

Порфирий не решался прикоснуться к бутылке и нетерпеливо ожидал, когда ему нальет сам Бесергенев. Но тот сосредоточился на закуске, которая состояла из соленой капусты и куска старого сала, и не обращал на своего собутыльника никакого внимания.