Избранное - [78]

Все это Лан выпалила единым духом. Голос ее, вроде, звучал искренне; однако мне послышалось нечто нарочитое, недосказанное. Она замолчала. Но я, хоть мне и стало как-то не по себе, понимал: она все еще во власти заблуждений и предрассудков. И тем не менее мне было жаль ее. Будь она моею сестрой, я прижал бы ее голову к груди, погладил ее, приласкал. О, как я клял в душе черный, бесчеловечный режим, разбивший мечты — чистые, бесхитростные мечты — стольких людей и их надежды на счастье.

— А Лыонг? — спросил я, — где он сейчас?

Она протянула свою рюмку.

— Налей мне еще.

Тут уж я твердо решил остановить ее:

— Нет-нет, довольно. Я и сам не хочу больше пить.

Взяв бутылку, я собрался спрятать ее под стол.

— Нет, погоди! — заупрямилась она. — Выпей еще и мне налей тоже.

Выражение глаз и голос ее, сам не пойму отчего, заставили меня смягчиться. Я уступил и наполнил наши рюмки. Мы выпили. Поставив рюмку на стол, Лан, не дожидаясь повторенья моего вопроса, сказала:

— Лыонг до сих пор там, в Канаде. Закончил университет и остался там. Говорят, вступил в общество вьетнамских эмигрантов, они выступали в поддержку вьетко…[40] ах, позабыла, в поддержку революции. Ему бы здесь этого не простили. Но я перестала и думать о нем. Вытеснила, изгнала его из памяти; да я умерла бы от одной мысли, что он вернулся и мы вдруг встретимся. Не правда ли, люди часто опасаются того, что кажется им слишком прекрасным? А может, они боятся, как бы на поверку оно не оказалось низменным, недостойным? Ты-то сам как считаешь?

Она смотрела мне прямо в глаза. Я, не поняв сразу, к чему клонятся ее вопросы, забормотал с вымученной улыбкой:

— Да брось ты эти заумные мысли. Во время таких колоссальных перемен в обществе нужна выдержка, спокойствие…

Но она покачала головой, как бы не желая слушать дальше, и сказала:

— Позволь, я продолжу, а ты послушай.

Сама взяла бутылку, налила мне и себе. У меня не хватило духу удержать ее за руку. Я только вздохнул, говоря:

— Ты не должна так много пить. И сам я больше не хочу.

Она подняла рюмку, осушила ее, облизала губы и, не глядя на меня, сказала:

— А потом было вот что. До отъезда Лыонг снимал квартиру вместе с тремя приятелями. Друзья отдали мне его ключи и сказали: захочешь побыть здесь — приходи в любое время. С тех пор я часто заходила туда, садилась на кровать Лыонга и плакала, вспоминая каждую минуту, когда мы были вместе, каждое слово, каждый его жест. Однажды меня застал там Фыок, друг Лыонга — студент-медик. «Давай, — предложил он, — сходим погуляем — отвлечешься немного, развеешься». У меня и впрямь камень лежал на сердце, и я согласилась. Потом лишь я поняла, как он коварен и ловок; но тогда меня тронуло его участие и преданность Лыонгу. Он окружил меня вниманием и заботой, всячески старался развлечь, утешить. Как-то, полгода спустя, пригласил вечером в больницу, где проходил тогда практику. И там, в кабинете Фыока, я упала в его объятия…

Я, вроде бы, спокойно, как всегда, смотрел на Лан, но сердце мое разрывалось от боли. Жалость, гнев, а может, отчасти и алкоголь затуманили сознание. Теперь уж я сам, не дожидаясь ее просьбы, взял бутылку и налил нам коньяку. Она выпила, потом я опрокинул рюмку.

— Через несколько месяцев я почувствовала: со мной происходит что-то неладное. Сказала Фыоку, он осмотрел меня — я была беременна! Я уговорила его съездить в Далат, к маме. Кто-то из подруг рассказал мне: Фыок, мол, повеса и обманщик. Конечно же, я не поверила: думала, тут замешана ревность. Состоялось, как водится, сватовство. Мама все знала и огорчалась безумно, но что поделаешь. Свадьбу мою отпраздновали довольно пышно, хоть и впопыхах. Я ходила на лекции; все, вроде, осталось по-старому. Только характер у меня изменился, я стала раздражительной, угрюмой. Лыонгу я больше не писала, даже думать о нем не смела. Меня часто мучила бессонница; бывало, целую ночь напролет лежу и плачу, обняв руками свой раздавшийся живот. Однажды, не выдержав тоски и одиночества, я встала среди ночи, взяла такси и поехала в больницу. Ведь Фыок — мой муж, кто, как не он, должен успокоить, утешить меня. В больнице меня знали, я прошла прямо к его кабинету. Дверь была заперта, но за пластинчатой шторой виднелся свет. Я подошла к окну, заглянула в щель между планками шторы и похолодела. Фыок лежал на диване с какой-то женщиной. Я узнала ее: это о ней поговаривали, будто она была близка с ним еще до нашей свадьбы. Чтоб не упасть, я прислонилась к стене. Потом, стараясь не шуметь, вышла, остановила такси и уехала домой…

Она понурилась и вздохнула. Ах, как мне хотелось шепнуть ей: «Лан!..» Но я сдержался. Налил обе рюмки, мы выпили. Я и не вспомнил, как только что останавливал ее.

— После этого, — заговорила она снова, — я вернулась в Далат и обо всем рассказала маме, сказала, что буду требовать развода. Мама советовала: не торопись; может, он одумается, раскается? У мужчин, мол, такие истории случаются сплошь и рядом. Женщина эта — просто певичка, содержанка. Не зарекайся, говорила мама, если муж возьмется за ум, пойди ему навстречу. Она хотела увидеться с Фыоком, я дала ей полную волю. А сама подала заявление о переводе на филологический факультет в Хюэ. В это время из Франции вернулся мой дядя я получил профессуру в Хюэ. Я поселилась у него. Тогда-то я и приучилась пить и курить. Дядя, долго живший во Франции, свыкся с тамошними обычаями и ни в чем не стеснял меня. А сигаретам и европейским напиткам у него в доме не было перевода. Я научилась модным танцам, ходила на балы… — Она говорила все быстрее, как бы желая поскорее закончить рассказ: — Фыок не раз приезжал ко мне в Хюэ, добивался примирения, но я отказалась наотрез, мне, мол, надо учиться, и пусть он оставит меня в покое. Когда он после нашей последней встречи вернулся в Сайгон, его призвали в армию и назначили военным врачом. Та женщина повсюду следовала за ним, потом он снял дом, и они стали жить вместе. Она родила ему троих детей.