Избранное - [296]
Управляющий моей тогдашней гостиницы, здоровенный верзила, несколько жирноватый, с бледной и плоской, как блин, физиономией, носивший шейный платок и тапочки, гнездился в бельэтаже и по вечерам выводил помочиться на тротуар свою шавку совершенно непропорционального сложения — нечто вроде длинношерстной таксы, не достававшей ему до щиколотки. Он набросился на меня, когда я вешал ключ на доску, пришло как раз письмо из Сан-Бриека, от матери. Ему, видите ли, понадобилось прочесть мне нотацию, что его заведение на лучшем счету в округе и что мой образ жизни мог еще сойти, куда ни шло, пока не было привлечено внимание к моей персоне, но никак не теперь, когда я пишу в газетах. А что в нем такого, в моем образе жизни? Я не понимал. Да то просто-напросто, что я принимаю у себя разных особ, заявил этот тюремщик. Почему бы и нет? Я не записывался у него как монах, так что особы — мое право, но это множественное число… я как раз находился в периоде стабильности, после Ивонн у меня была только Жозефина, вот уже три месяца. Говоря с ним, я ощутил даже какой-то зуд: а уж не бросить ли мне самому, для разнообразия, эту девочку, просто чтоб доказать себе, что можно изменить порядок, однако речь шла о другом. «Вы записались у меня, — говорит этот тип, держа на руках своего пса (до чего же у этих животин трогательное пузо), — как студент юридического факультета, а не как журналист… К тому же мои клиенты отнюдь не обязаны узнавать эту особу, когда она приходит, может, это вовсе не она, а другая…» Тонкий был тип, при его-то комплекции. Он хотел убить разом двух зайцев. В конце концов он мне это выложил. Оказывается, полиция интересовалась мной из-за письма в «Франс-суар», они узрели нечто ненормальное в том, что я защищаю ребят, и хотели выведать, с кем я знаюсь, не посещают ли меня «черные куртки». Это был заяц номер один, поскольку мой сосед как-то вечером пожаловался на шум у меня, в порядке исключения мы пришли вчетвером с бутылкой и чипсами[79], ничего тут нет такого, просто Аженор, который был со своей девочкой, захотел почитать нам стихи, ясное дело, что от этого шум, если он имитирует вагон-ресторан с помощью придуманных им самим слов, и в особенности, конечно, из-за тигра; мне не очень понятно, почему у него в стихах всегда где-то проходит тигр, но Аженор говорит, будто тигр — метафора. В конце концов, все это не имело ни малейшего отношения к «черным курткам»; но тут-то и вылезло ухо зайца номер два на шмате сала, служившем управляющему лицом: он намекнул, что было бы недурно, если б я поселился вместе со своей дамой, он не настаивал на том, чтоб это была непременно Жозефина, но, в общем, если бы эта особа обитала здесь на полных правах, никто из жильцов не мог бы сказать, что я принимаю у себя женщин, и тем самым у полиции была бы выбита из-под ног почва для всяких недоброжелательных инсинуаций, короче, он так заботился о моей репутации, что просто плакать хочется. Я почувствовал себя чем-то вроде псины-сосиски, которую он держал на руках. Заметьте, мне и самому нечто подобное приходило на ум: девочка училась в Высшей школе политических наук, у нее не было никого, кроме бабушки в деревне, ее бы вполне устроило не платить отдельно за комнату, так что за независимость держался, скорее, я сам, все из-за тех же сан-бриекских предрассудков. В стихах Ажерона шума от этого не убавилось бы… но вагон-ресторан был исключением. Вдруг до меня дошло, в чем второй заяц: этот хитрый толстяк просто хотел сдать мне номер на двоих, чтоб содрать побольше. Ну, меня не проведешь, я в возмущении поведал эту историю своей подружке, а она, Жозефина, закатила мне пощечину, и снова я оказался брошенным девушкой. А я-то надеялся, что с таким именем…
Но в результате всего этого меня осенило: раз уж с женщинами у меня не получается, брошу-ка я факультет. Успех моего письма о «черных куртках», интерес, который проявила к нему полиция… почему не рискнуть? Так я и стал журналистом. Поначалу, не признаваясь родителям, чтоб не потерять карманных денег, я пошел работать в ежедневную газетенку, созданную из каких-то темных политических соображений, хотя говорилось в ней только о кинозвездах, Брижитт и Сорейе. За гроши, конечно, но что вы хотите, я ведь был дебютантом. Управляющий с блинной физиономией неодобрительно косился на меня и даже посмел сказать, как бы невзначай: «Что-то ее давно не видать… мадемуазель…» А он что нос сует? И чтоб пресечь дальнейший разговор, я отрезал: «Мы больше не видимся…» Побледнеть он не мог, так как рожа у него и без того была бледней некуда, но так и перекосился от злости — лопнула надежда содрать с меня побольше. После этого он искал только предлог, тут-то и подвернулся посыльный, когда я занимался репортажем о проституции в «ягуарах» вокруг площади Мадлен. Две первые статьи (пятьдесят строк, приходится писать сжато, таков стиль газеты: быть кратким, чтоб не утомлять публику, которая и так из-за всех этих событий…) прошли «на ура», вот мне и заказали разворот. Газета, разумеется, у нас малого формата. «Писать можешь дома, но чтоб утром материал был у меня на столе, — сказал мне главный редактор, — потому что это слишком серьезно, нельзя выпустить на полосу, не показав Фантомасу…» Фантомасом у нас называли хозяина, который уже вложил в это дело миллиончик и который взял себе за правило не показываться в редакции после полудня, когда приходили мы. Он заявлялся поутру, верхом, по дороге в Булонский лес, где делал круг для сохранения фигуры. Так что посыльный притопал за сочинением ни свет ни заря, когда все еще дрыхли, шавка залаяла, управляющий поднялся в серой с розовым пижаме, ни дать ни взять паштет из дичи, выяснить, что случилось. Этот дурень — дело было в июне, и случайно стояли жаркие дни — не нашел ничего умнее, как вырядиться в шорты и спросить меня, даже не выплюнув жвачку. Жирнюга не разобрал, заставил повторить. Теперь уж не было сомнений — ко мне наведываются «черные куртки». Ну и наслушался я: «Посыльный из вашей газеты… вы за кого меня принимаете? Не морочьте мне голову с вашим посыльным. И с каких это пор у вас есть газета? Вы у меня записаны как студент с юридического… И ничего другого я знать не желаю; мне ни к чему полицейские, от которых не отвяжешься, если они обнаружат, что я сдаю комнаты мнимым студентам. Да уж не коммунист ли вы?»
