Избранная проза - [9]

Собрав последние остатки самоуважения, я предпринял, так сказать, превентивный побег. Решительно поднявшись, я заявил:

— Хорошо, я еду.

Тем самым я ввязался в историю, исход которой сопровождался пронзительными звуками рожка. Но тогда об этом никто и не подозревал.

— Поедете уже завтра, — ответил мне Лоренц.

Он осторожно откинулся на спинку стула. И тут я заметил, что спинка сделана из эластичных трубок.

2

Вряд ли кто-нибудь будет ко мне в претензии за то, что утром я смотрел на все совсем другими глазами. Апрель был в лучшей своей поре, вот уже несколько дней с нежно-голубого неба ярко светило солнце, на деревьях проклюнулась первая зелень, и дрозды, сидя на телевизионных антеннах, завели свою жизнерадостную песнь. Люди по пути на работу принюхивались к ветру и мечтали о путешествиях. А мне было суждено отправиться в дорогу. И, помимо всех доводов здравого человеческого рассудка, в самом задании таилось то безрассудство, которое может сделать такую поездку весьма и весьма приятной.

Когда я сел в поезд, в пустое купе первого класса, я был приятнейшим образом удивлен тем, что кельнер предложил мне кофейничек с кофе; я начал сперва медленно, в блаженной скуке, потом все быстрее считать мелькавшие за стеклом окна в пригородных домах и заодно уверять себя, что гораздо приятнее уезжать, ни с кем не прощаясь, без изъявления фальшивых чувств, так что ко многим имевшимся у меня оправданиям моего одиночества прибавились еще и новые. И тут даже Лоренц предстал предо мной в более выгодном свете. Он, конечно же, ископаемое, но что за личность! У меня слабость к таким личностям, даже если они и противоречат моим представлениям о людях, необходимых нашему времени. Разумеется, я знал, что мир разделен баррикадой. И прекрасно сознавал, по какую сторону баррикады нахожусь я. Но мне казалось, что настал момент, несмотря на несомненную правильность моей позиции, оглянуться и на неровности собственной территории. Осознание их вовсе не роскошь, которой можно, наконец, насладиться, а признание тех противоречий, которые и двигают вперед прогресс.

Так втайне я оценивал каждого человека, с которым мне приходилось иметь дело: чего он хочет — испуганно сохранять все как было или решительно подвергать все сомнению. Сам я хотел принадлежать к последним, а с остальными непреклонно бороться. Правда, я почти не встречал людей, полностью соответствующих той или другой стороне медали; множество постигших меня разочарований заставили меня усомниться в собственной классификации. Чаще всего я находил ей подтверждение, общаясь с чудаками. Они бескомпромиссно настаивали на своих странностях. Лоренц был моим противником по духу, да, конечно, но при этом я знал, чего мне следует опасаться. А из этого знания рождалась воля к сопротивлению, а значит — движение, никакого застоя.

Я встал и сделал несколько шагов — сколько позволяли размеры купе. И почему это поезд так ужасно тащится? Почему он держит меня в плену своего движения, тогда как все мое тело жаждет быстроты, а чувства — перемен, более стремительных, нежели смена пейзажей за окном.

Мои беспокойные метания прервал кондуктор. Он рванул дверь купе, не удостоив даже взглядом те ужимки, которыми я хотел придать бесхитростный оттенок своему сомнамбулическому танцу, он изучил мой билет и сказал:

— В Котбусе пересадка. — Его холодный трезвый голос напомнил мне человека в кроссовках.

После остановки у меня появился сосед. Обер-лейтенант военно-воздушных сил сел на место возле двери, вытянул ноги и тут же погрузился в глубокий сон. Я раздумывал, позавидовать ему или не стоит. Даже когда поезд подошел к следующей станции, я еще этого вопроса не решил.

В коридоре теперь стояла пожилая женщина. Она закрывала мне вид на облака пара над градирнями электростанции и прижимала к груди большую дорожную сумку. Очевидно, впопыхах взобравшись в вагон, она только там сообразила, что мягкие кресла первого класса ей не по карману: но исправить свою оплошность была уже не в состоянии. Ее напряженная неподвижность напомнила мне мою мать. Ей тоже по сей день не удается осознать и смириться с внезапной смертью моего отца. Всякую свободную минутку она садится к кухонному окну и высматривает меня сквозь сернистую дымку, которой, сколько здешние пролетарии себя помнят, окутан весь этот индустриальный район. Сколько раз я предлагал ей перебраться ко мне в город, но она оставалась, как прикованная, в той квартире в медленно разрушающемся рабочем поселке, где происходило все, что было ее жизнью. Свадьба после войны и скандал со свекровью из-за одного-единственного кусочка хлеба. Мое появление на свет, мои болезни, школа, в обычные дни шумное возвращение отца домой, и тихие, виноватые приходы по пятницам, когда после смены он заглядывал в садовую пивнушку. Объятия и молчаливое гнетущее сидение друг против друга. Грандиозная попойка, которую мы с друзьями устроили на кухне после окончания учебы в ознаменование завоеванной свободы. Ведро, которое мне ставили к кровати не столько из сострадания к моему измученному желудку, сколько из страха перед внезапным приступом необузданности. Сотрясающие воздух хвастливые монологи, которыми я пытался обосновать мой окончательный уход из поселка моего детства. Молчание отца, которое нынче мне хочется назвать ироническим, так как всю жизнь любой театр вызывал у него отвращение. Успокаивающие жесты матери, которая все принимала за чистую монету, в постоянном страхе за мое будущее. Ее стыд, когда она силилась, но не могла понять, чему же я там учусь. Те ужасные часы изнуряющей деловитости и внутренней глухоты, когда отца унесли на носилках. И, вероятно, еще более ужасная минута возвращения домой после того, что врач в больнице утешительно назвал скорой, но прекрасной смертью…