Избранная проза - [36]

Краутц откинулся на спинку кресла. Я хотел воспользоваться паузой, чтобы возразить ему, но он меня опередил.

Очевидно, следуя неодолимой потребности размыть чересчур четкие контуры этого наброска, он быстро нагнулся над пепельницей, потушил окурок и сказал:

— Естественно, я тоже могу ошибаться.

— Это всегда возможно, — отозвался я. — И все-таки давайте вернемся к повестке дня.

Мою эйфорию нелегко было нарушить. Я потребовал, чтобы Краутц рассказал мне о Кречмаре. Он никак не мог начать рассказ, покуда не раскурил новую сигару, затем отпил из бутылки большой глоток, чтобы предотвратить приступ кашля.

Кречмар, сказал он, господин Кречмар, как принято здесь его называть, казался ему столь же мало подходящим на роль «идеального героя», как и Клаушке. Допустим, что тут кулацкая психология одного человека породила определенную систему ценностей. Человек действительно хотел быть тем, кем его всегда и везде считали: «господином». Он скупал землю и при помощи всяческих спекуляций прибирал к рукам арендные земли. Но четверка лошадей доконала это хозяйство. Так же как и загулы, которые должны были всем продемонстрировать господские замашки. А каждый загул продолжался по три-четыре недели. И как правило, в самую страду. Зять надрывался, батраки и батрачки падали от жары, но он, Кречмар, гнал свою четверку цугом куда хотел! И всегда во весь дух, во весь опор! В одной пивнушке он раздел и выставил напоказ совсем юную девушку, предварительно напоив ее. В другой, говорят, приударил за хозяйкой. В одной деревне склонил к сожительству, казалось бы, непреклонную вдову, а в другой громким скандалом образумил совсем уж опустившуюся потаскушку. И всегда полные бокалы, и всегда тосты во здравие крестьянства. И так — пока деньги не кончатся. А беречь деньги он никогда не умел. Когда он возвращался домой, его запуганная жена снимала с него сапоги, не знала, как услужить, потому что у Кречмара понятие «господин» было неразрывно связано с понятием «муж, мужчина». Но тот, кто подумает, будто бы этому самоуверенному кутиле и ветрогону для души достаточно было только изумления окружающих, тот глубоко заблуждается. Ибо под этой продубленной шкурой кроется чувствительное, легкоранимое сердце. У нас уже легендой стала история, случившаяся в 1959 году. Бруно тогда был президентом «карнавального комитета одиннадцати». Карнавалы у нас в то время устраивались дай боже. В тот год, это было одиннадцатого числа одиннадцатого месяца, после обильного возлияния в каупенской гостинице он со своим «кабинетом министров» ввалился сюда, в хуторскую пивную. Все при полном параде и навеселе. Бруно, как и подобает президенту, потребовал кофе с коньяком, разумеется, немножко кофе и много коньяку. Вскоре появилась хозяйка с кофейником, она уж тогда с детьми отмучилась, так что, как говорится, у нее было за что подержаться. И когда она склонилась на столом, Кречмар, в качестве президента, господина и, наконец, мужчины, смачно, что было силы, шлепнул ее по заду. Она так и подскочила, но тут же опомнилась, как-никак Бруно был сосед, а значит, выгодный гость. А может, он ей просто нравился. Есть же женщины, которые предпочитают старый закал… Но хозяина это «рукоприкладство» оскорбило. Он схватил мокрую тряпку и… если бы он огрел ею Бруно по уху, дело дошло бы до драки, и кто из нее вышел бы побежденным, тот и попросил бы у другого прощения, как водится. Но хозяин имел нахальство вытереть стол перед «министрами», а лужу перед прибором президента оставить нетронутой. Это было уж слишком. Все мосты были сожжены. С этой минуты Бруно не позволяет ему себя обслуживать. Он перестал для него существовать. Одно время Бруно вообще сюда носа не казал, а потом позакрывали все пивные поблизости, а в дальние старику не так легко добраться. И он вернулся на хутор, но не раскаявшись, — он вернулся по-прежнему господином и мужчиной и настоял, чтобы его обслуживала только хозяйка…

— Понимаю, — сказал я, теперь я чувствовал себя посвященным. — Понимаю! Вчера состоялось примирение! И мне выпала честь при сем присутствовать! Момент поистине исторический!

Пошлость этого восклицания следует приписать все возрастающему действию алкоголя. Краутц, во всяком случае, почувствовал, что его перебили, должен был почувствовать это и я, но, увы, было уже поздно. Он раскурил следующий окурок и добавил:

— Тут и понимать нечего!

Но даже и эта реплика не могла остановить меня в моем почти уже идиотском рвении. Напротив. Тихое возражение вызвало в ответ мое, очень громкое. В «творческом» волнении я стал расхаживать по комнате, развивая один план за другим, и договорился даже до утверждения, будто все услышанное мною только подкрепляет мою идею относительно двух центральных персонажей. Впрочем, нам необходима еще плоть и кровь, с помощью которых мы сможем оживить хоть и твердую, но все же несколько сухую конструкцию конфликта. Чего стоит хотя бы одна эта сцена с тряпкой и намеренно неубранной винной лужей! На этом можно кое-что построить! Она одновременно многозначительна и недвусмысленна! Очень сценичный ход! А впрочем, нельзя же не признать, что здесь проявились скепсис и малодушие некоего автора. Который якобы не знает людей! Он знает их, что уже доказано! И знает их наилучшим образом! Может статься, что знание это даже мешает ему при создании пьесы. Ведь у него, как у учителя, столько всяких забот. И еще это переселение. И развод. Все это мешает писать. Так что ж, признать себя побежденным? Нет, от сотрудников литчасти так легко не отделаться. Они ведь привыкли к строптивости авторов, но, надо признать, всегда сумеют найти путь к плодотворному сотрудничеству.