Избранная проза - [34]

Громче всех говорил Недо. Он давно уже не замечал, слушают его или нет. Он держал речь. Громко, на всю залу. Спутал сидящих за столом со своей бригадой. Рассказывал острые анекдоты и «случаи из трудовой практики». Хлопал по плечу хозяйку, как своего брата рабочего. Несомненно, из всех нас именно он жил наиболее интенсивно, даже под парами алкоголя. Нет сомнения и в том, что Недо тоже с удовольствием, правда на свой лад, грубо, приударил бы за Китти. Но она сидела далеко от него и со все большей охотой льнула к Бруно. Особенно после того, как он, трижды подряд и без всякой насмешки, назвал ее «женой».

— Жена, выпей рюмочку! Жена, дай-ка мне хлеба! Жена, почеши мне спину!

Позже я заметил, что никто не обращает внимания на Краутца. Никто не интересуется, что он ест и пьет. Никого не трогало, что он не смеется, даже Недо, который все еще упрямо спорил со своим бригадиром и от всех за столом требовал признать правым его и только его. Недо тоже упустил Краутца из виду. А тому, похоже, это было на руку.

Около десяти хозяйка вдруг расплакалась. Но все остальные были так заняты, так громко выкрикивали что-то, обсуждая псевдоважные проблемы, что почти не обратили на это внимания. Тем более что она вскоре начала громко смеяться, тоже неведомо чему.

В половине одиннадцатого Бруно вскочил и показал всем, как он когда-то правил четверкой своих лошадей, запряженных цугом: колени чуть согнуты, поводья в левой руке, а правая, с хлыстом, поднята… И пошел: «Но-но! Эгей!» Обе женщины захлопали в ладоши, Недо заорал что-то о коварстве нового типа тракторов. Йозеф быстрее задвигал челюстями, Краутц кисло улыбался, словно извиняясь за что-то, хозяин убрал рюмки с пути воображаемой четверки лошадей, а я — я видел эту четверку так ясно, словно на широком экране, и сам готов был пуститься в галоп. Да, я сидел на козлах и правил к тому пределу, за которым нет уже ни добра, ни зла. После того как Недо наконец вышел на двор помочиться между двумя липами, он смог наконец привлечь к себе наше внимание, итак, когда он крикнул «Густа!» и возвестил, что видел в темноте какую-то фигуру, стоявшую у окна, когда хозяин рывком отодвинул занавеску и крикнул в темный проем окна «Густа!» и еще «Заходи, Густа!», когда Китти вскочила и дрожащим голосом заявила, что никогда в жизни, ни за что на свете не будет пить с этой бабой, с этой гадиной, которая забросила своего ребенка, когда Бруно энергично усадил ее на место, но зато вскочил Йозеф, засовывая в рот две четвертушки огурца, когда хозяйка подняла руку на мужа и нельзя было понять, хотела она его ударить или только зажать ему рот — где же был я? Куда девался мой гнев, мое чувство справедливости, моя уверенность в том, как должно людям обходиться друг с другом? Я наблюдал всю эту сцену с той же глуповатой улыбкой, какую видел на лице Краутца и которая в других обстоятельствах показалась бы мне верхом недостойной человека пассивности. И если бы Густа действительно появилась, я ничего не смог бы с этим поделать.

Между тем Недо с присущим ему рвением пытался доказать, что он вовсе не обознался. Он открыл дверь и долго еще кричал в темноту. Но тщетно, ответа не было. Так я был избавлен от еще одного унижения.

14

Что поддерживало мои силы? Окрашенная алкоголем мечта. Сотрудник литчасти драматург Крамбах посреди сцены, рядом с ним артисты, режиссер, главный художник. Все подчеркнуто скромно отступают на шаг назад. В партере и ярусах гремят аплодисменты. Серебристые развевающиеся волосы в директорской ложе. Знаменитый маэстро объясняет иностранным гостям причины успеха. Столичный критик во втором ряду механически хлопает в ладоши; лицо его, как всегда, бесстрастно и неприветливо, но складки на лбу свидетельствуют о растерянности. Как ему преподнести в центральной газете тот факт, что главным театральным событием сезона стал спектакль провинциального театра?

Позднее я со смехом и досадой вспоминал это свое возвращение к отроческим мечтаниям. Но в тот момент потребность в публике была так велика, что я взял стул и как был, в трусах и в майке, подошел к Краутцу, который, тоже без сна, но и без всяких иллюзий сидел в своем кресле, попеременно прикладываясь то к горлышку пивной бутылки, то к сигаре. Усталость, сквозившая в его глазах, набрякшие мешки под глазами, казалось, были у него от природы, и никакой самый крепкий сон не мог бы тут помочь. Когда я уселся напротив него, он только чуть поднял голову. Это, видимо, свидетельствовало о его готовности выслушать меня. Я сразу, с места в карьер начал развивать перед ним драматургические теории. Повсюду старое борется с новым. Пример: Кречмар против Клаушке. Старое одерживает победу. И празднует эту победу, ибо не умеет думать диалектически. Наряду со всем прочим, это тоже следствие старения. Новое легко переживает свое поражение. Не то чтобы радостно, но с твердым убеждением, что, потерпев поражение, придет к окончательной победе. За Новым — сила.

Все эти основные положения просто обязан знать драматург. Значит ли это, что представитель Нового должен быть увенчан всеми лаврами победителя, а представитель Старого должен иметь все признаки неизбежного окончательного поражения? Так сказать, Клаушке — лучезарный герой, а Кречмар — воплощение зла? Наоборот! Объективный ход истории станет тем отчетливее, чем меньше он будет основываться на внешних признаках. Симпатяга Кречмар, который в конце концов терпит поражение, и несимпатичный Клаушке, который в конце концов побеждает, — такой контраст сделает более убедительными и победу и поражение. История не считается со случайностями, но между тем она от случайностей отнюдь не свободна. И там, где они возникают, создается пространство для игры. Еще Шекспир доказал, что гений драматурга решает, чем заполнить пространство: игрой трагической или комической.