Избранная проза - [37]

Вот так, без устали, я молол языком.

При этом нельзя не учесть, что все это было еще только вступлением. И все же своей болтовней я сумел задеть Краутца за живое. Он вдруг выпрямился и рукой с окурком разогнал облако дыма над головой. Он возразил мне! Нет, вовсе не школьный стресс, не мучительная бракоразводная история отвратили его от писания. А все возрастающие трудности познания. Ладно, этих людей он знает. О других он и писать бы не стал. Но, несмотря на осведомленность, он понимает, что никогда не сможет раскусить их до конца. У каждого за душой есть что-то свое. Каждый отчасти загадочная личность. И вздумай он превратить их в персонажей своей пьесы (а без превращения ничего и не выйдет), то в дело пойдет лишь познаваемая часть их существа. А загадки останутся в действительной жизни. И ничего не поделаешь. Тут все сопротивляется воле автора, а воля его всегда подчинена идеологии, иной раз педагогике или, в лучшем случае, эстетике. Но результат его творений так же мало похож на живого человека, как отпечаток подошвы на сапог. После любительского спектакля по его последней пьесе, о ходе коллективизации в Каупене, его со сцены потащили к стойке, так сказать, посадили под алкогольный арест. Те самые крестьяне, которые сейчас состояли в кооперативе, в пьесе сопротивлялись, не хотели в него вступать. И ни один человек, хоть бы даже и с ухмылкой, не признал, что да, он именно такой, а не другой. Но и ни один не счел себя разоблаченным… Что же на самом деле в них происходило, в глубинах их сознания, в тайниках души, к которым и сами они прикасаются лишь изредка, на грани сознательного и бессознательного, — об этом, слава богу, разговоров не было. Как хорошо, как прекрасно! Такое облегчение тоже дорого стоит. И опять в который раз удалось создать впечатление, что все сказано. С каким довольным видом люди хлопали в ладоши! Как важно пялился секретарь окружного комитета! Как гордо толкал речь с трибуны бургомистр!

Тут уж можно не скупиться, твое здоровье, писатель!

Краутц схватил бутылку и отпил глоток. Но не успел я и рта раскрыть, чтобы объяснить ему, что с воздействием искусства на людей все обстоит совсем иначе, он уже поставил бутылку на место.

— С тех пор, — сказал он, — я не написал больше ни строчки.

Он откинулся на спинку кресла и умолк. Я долго еще таращился на него, но уже не находил в нем ничего, заслуживающего бессонной ночи.

15

Состояние, которое я, проснувшись, принял за холодно-саркастическую трезвость, было, однако, всего лишь продолжающимся похмельем. Стоило мне наклонить голову, в затылке начиналась тупая боль. Но я не понимал, с чего бы это? Я верил, что сумел взять быка за рога. Кречмар и Клаушке — представители Старого и Нового, это, конечно, идиотизм, такими категориями мыслит Лоренц. Оба противника вообще уже ничего и никого не представляют, они статисты и давно тоже стали пассажирами на общем корабле судьбы. Корабль этот все дальше и быстрее уносит течением жизни от привычных источников энергии. И лишь тот, кто сумеет сделать нужными всех остальных, пока они еще не окончательно побеждены, кто сумеет направить корабль так, чтобы он не напоролся на острые рифы гонки вооружений, не разбился в щепы о скалистые берега, — тот заслужит право называться представителем Нового. А за ним, конечно же, кроются величины такого порядка, которые сумеют буквально взорвать возможности театральных подмостков.

Так я думал тогда.

Так же я думаю и сегодня, за исключением разве что редких секунд жестокого страха. Ибо похмелье, вызвавшее к жизни самоубийственный сарказм и мешающее истинной трезвости, держится до сих пор. И не я один в его власти…

Вот опять: я мгновенно вернулся к тем масштабам, которые, как я чувствовал, были мне по силам. Итак, Каупен. Хутор. Там, в «своем кабинете», как я уже рассказывал, я метался вчера под вечер, а сегодня я уже немного продвинулся вперед. Во всяком случае, в том, что касалось выбора главных героев.

Я решительно встал и поспешно оделся. Сигарный пепел и горы грязной посуды избавили меня от некоторой неловкости. Краутца дома не было. И я не должен был ему втолковывать, что намерен и дальше пользоваться его гостеприимством. Впрочем, я сделал бы это без всяких угрызений совести, ибо решительность всегда идет об руку с некоторой беззастенчивостью. Но просить о том, что я давно уже как бы присвоил, все-таки было бы неловко.

Не долго думая, я пошел по дороге в заброшенную деревню. Покуда хутор еще не скрылся из глаз, меня преследовали кое-какие нерешенные вопросы вчерашнего вечера. Что толкнуло Бруно Кречмара именно к Китти? Ведь таких, как она, мужчина его калибра должен скорее всего ненавидеть. Эта дерзость и шумливость! Этот острый язычок! Это бесцеремонное несоблюдение той естественной дистанции, которую блюдут даже самые тупые мужчины. Тут имела место в высшей степени неверно истолкованная эмансипация. Но и отчаяние женщины, которой уже нечего терять. На трезвый взгляд (опять эта трезвость!) даже те внешние прелести, которые нас, мужчин, заставляют на многое закрыть глаза, были уже попорчены бесцеремонностью самой жизни. То, что другую женщину превратило бы в серую мышку, у нее казалось даже гипертрофированным: толстые икры, большая, обвислая грудь и бесформенные мясистые губы. Красивой она никогда не была. Но она умела, и еще как, словно на тарелочке, подать свою чувственность. И такой знаток женщин, как Бруно, конечно, это разглядел.