Из жизни одноглавого - [5]

Насчет привычного дела — чистая правда. Калабаров через день в суде, потому что на библиотеку беспрестанные покушения. То на здание, то на место. То «Главнефть» норовит вселиться, то «Главгаз». То нанотехнологическую заправку хотят вместо библиотеки возвести, то аквапарк. Пока удавалось отбиться. А если его и впрямь уйдут, кто будет щит держать и мечом отмахиваться?

Но Григорий Адамович — префект. И на пенсию ему не скоро. Может, защитит?

А Махрушкина в ответ:

— Ах, в суде?! Да, может, и в суде! Только знаешь, в каком суде?! В Басманном суде — вот в каком. Еще увидишь — Григорий Адамович сам придет на тебя показывать. А я добьюсь, чтоб за твои художества еще и статью припаяли, — снова поедешь тихой скоростью под снежком баланду хлебать.

А Калабаров, зеленея и совсем уже бессильно скрежеща: «Что-то я не помню, золотая Марфа Семеновна, чтобы мы с вами на брудершафт!..»

Ну да этот выстрел у него вхолостую пропал: она уже дверь за собой захлопнула — с таким треском, что едва окно не вылетело. А Панфутьев-Пафнутьев еще раньше упятился, знал небось заранее, подонок, чем дело кончится.

2

Меня не хотели брать на кладбище. Но потом Наталья Павловна настояла: дескать, Юрий Петрович так любил Соломон Богдановича, так любил!.. как можно?.. И чуть ли не плакать.

Надо сказать, все эти дни она была совершенно не в себе. Глаза на мокром месте. Раз я застал ее у окна: вцепилась в подоконник, уставилась в стекло и шепчет: «Что же я наделала!.. что же я наделала!..»

На мой взгляд, она преувеличивала свою вину. Конечно, это свинство и подлость — так поступить: взять и фактически выдать Калабарова. Это ведь как на войне: все равно что пойти к фашистам и сказать, где прячется отряд. И тогда они примчатся на своих мотоциклетах и всех поубивают.

И как посмотришь с этой стороны существования, так и скажешь: да, друзья, уж как хотите, а человеческая природа явно требует радикального улучшения. Приличная женщина, скоро на пенсию, а она вон чего: Махрушкиной звонит, чтобы та ни минутой раньше, ни минутой позже, а именно что как коршун на этих цыплят… И понятно, какого рода сребреники ей обещаны: чтобы на пенсию не выгоняли, а дали тут сидеть, пока окончательно не облезет. Решилась, а не понимает, что такого рода договоренности пишут вилами на воде, забываются они скоро: месяц посидит, другой, полгода, а потом та же Катя Зонтикова продастся Махрушкиной за другие тридцать сребреников — и полетит Наталья Павловна, как та курица с насеста.

А с другой стороны, с чего ей взбрело, что именно ее проступок погубил Калабарова? Чушь собачья! Лет ему настучало немало, а жизнь была такая, что явление Махрушкиной со всеми ее обещаниями было в ней далеко не самым нервным делом.

Между прочим, если бы сердце выдержало, Калабаров еще, глядишь, и в суде бы от Махрушкиной отбился. Бывает ведь и такое: пришла бы потом Махрушкина, хоть и скрежеща зубами, да все же с извинениями и с не выплаченной за время вынужденного прогула зарплатой…

В общем, зря Наталья Павловна так убивалась. Но спасибо, что настояла: посадила меня в клетку, и с ней, большой как самовар, совершенно не стесняясь недоуменных взглядов (ведь не только свои библиотечные собрались), полезла в автобус.

К моему удивлению, в автобусе оказалась и еще одна залетная птичка — Светлана Полевых.

Я потом узнал: пришла утром, стала скованно объяснять: мол, она знает о несчастье, очень уважала Юрия Петровича, для нее большая потеря. И пусть ей позволят присутствовать на похоронах. Заплакала. Тетки сбежались, стали щебетать наперебой, утешая. Понятно, что взяли…

Честно говоря, мне было странно все это слышать: ни разу не замечал, чтобы она с Калабаровым хотя бы словом перемолвилась. Ни он к ней не подходил, ни она в кабинет не совалась — да и с чего бы?

По дороге на Домодедовское безучастно смотрела в автобусное окно. Во время прощания большой, сильный Красовский вдруг жалко хлюпнул, не смог завершить речь и только бессильно махнул рукой, отходя к стене. Растерянно топтались у могилы, дожидаясь, пока мужики в робах и сапогах опустят гроб, накидают земли и порубят цветы лопатой.

Она, одиноко встав в сторонке, неотрывно смотрела, и по румяным щекам безостановочно катились слезы, а глаза стали большими, черными и страшными как у Натальи Павловны, когда она говорит о пенсии. Потом я на что-то отвлекся, а когда оглянулся, ее уже не было.

Я так и не понял, что их связывало.

И связывало ли вообще.

***

Я ее давно приметил. Да и трудно было не приметить.

С одной стороны, самая обычная читательница. Приходила по вторникам и субботам ближе к вечеру — я так расценил, что, должно быть, после занятий в институте. В учебном заведении наверняка есть своя библиотека, но институтские фонды — это всегда что-то специализированное. И если речь идет не о филфаке, в тамошних хранилищах могло и не оказаться того, что она заказывала: Достоевского, Бунина, Шолохова, Замятина. И им подобных. Не такое уж частое предпочтение для нашего времени.

Выбирает стол у окна. Могла бы и другой — ведь у нас почти всегда пусто. Справа самописка, слева — тетрадь. На обложке круглым девическим почерком: «Светлана Полевых».