Из жизни Багрова - [8]

— Ну вот, преамбула завершена, — сказал Тан, — перейдем непосредственно к фабуле. Примерно лет пятнадцать назад я свел знакомство с семьей Киянских — фамилия эта вам, видно, знакома. Они проживали — отец, мать и дочь — в одном из лирических переулков между Пречистенкой и Остоженкой. Тогда, разумеется — между Кропоткинской и Метростроевской: до Реставрации еще оставались годы и годы.

Меня привлекла, естественно, дочь, миниатюрное существо, прозрачное, почти невесомое. Ее воздушность меня умиляла, особенно маленькие руки. Должен сказать, что она была весьма одаренной пианисткой, уже приобретавшей известность. Я часто бывал на ее выступлениях и просто не мог себе объяснить, как покорялись ей произведения, требовавшие мощи и силы. Не мог понять, как ей удается после этого выжить и уцелеть?! Каждый раз мне казалось, она не встанет, так и останется у рояля, на бархатном стуле, как на плахе. Как могут эти бесстрашные пальчики исторгнуть из клавиш такую бурю? В жизни все было наоборот — тиха, неуверенна, часто задумывается. Но это и сообщало ей какую-то особую прелесть. По крайней мере в моих глазах.

“Однако, — подумал Владимир Сергеевич, невольно любуясь, как аккуратно он нарезает ломтики хлеба. — Очень чувствительный господин. Вот уж чего не ожидал”.

Тан — почти мгновенно — откликнулся:

— Я был достаточно честолюбив — эту черту вы во мне подметили, — чтобы запретить себе влюбчивость. “Мы все глядим в Наполеоны”, я с малолетства вбил себе в голову: надо выбрать между миссией жизни и жизнью души — сосуществуя, обе становятся ущербны. И вот впервые я ощутил такую зависимость от женщины. При этом замечу, что интерес нежданно оказался взаимным — она сразу и безотчетно поверила в то, что я призван открыть заповедное.

Вскоре я близко узнал и родителей. Мать Кати просто собой заполняла определенную часть пространства, а вот отец ее, тот заслуживает, чтобы сказать о нем несколько слов.

— Киянский… да, я слышал о нем, как же… — кивнул Владимир Сергеевич.

— Не слышать вы попросту не могли. Он сделал все, чтобы быть на слуху.

— Но мы не сталкивались.

— Вам повезло. Мало в ком с такой сатирической резкостью сфокусировались характерные свойства и черты приживала почившей Системы. Само дело, которому он посвятил себя, было по-своему показательно. Не знаю, с чего он начинал. Когда мы встретились, он регулярно ставил торжественные представления и всякие массовые действа к официальным праздничным датам.

К этому своеобразному творчеству он относился с молитвенным трепетом, с придыханием, ощущал свою избранность, а когда поучаствовал в открытии Спартакиады, и вовсе почувствовал себя национальным достоянием. “Смею думать, — повторял он частенько с элегическим вздохом, — в этой стране нет большего знатока и мастера концертной драматургии, чем я”. Иной раз произносил доверительно: “В труде художника есть нечто жреческое”.

Владимир Сергеевич рассмеялся:

— Ну, это из наших любимых мелодий.

— Наверно. Но он бы себе не позволил вашей улыбки — она кощунственна. Ты либо жрец, либо профан.

Он был представительным мужчиной высокого роста, большеголовый, с уверенной выработанной походкой. Выглядел бы вполне импозантно, если б не саблезубый рот. Был очень охоч до “мужских разговоров”, которые обожают вести неудачники сексуального фронта. При этом загадочно улыбался, будто чего-то недоговаривал. Иной раз устало теоретизировал: “У мысли — свои эрогенные зоны”.

Возможно, что-то ему доставалось — сказать точнее: перепадало — от молодых, корыстных стрекоз, участвовавших в его массовках, но ни одной независимой женщине он не сумел внушить симпатии. Однажды я даже полюбопытствовал у некой весьма неглупой особы, в чем заключается причина такого тотального равнодушия. Казалось бы, выигрышные стати, осанка, величественные манеры. Она небрежно пожала плечами, поморщилась: “Пирожок с ничем”.

— Зато о даме так вряд ли скажешь.

Тан согласился:

— Никак не скажешь. Она как раз пирожок с перчиком. Впрочем, он не был столь безобиден. В так называемой общественной жизни и уж тем более — в служебной был омерзителен, невыносим. Охотно осуждал, кого требовалось, охотно поддерживал все почины, всегда был в первых рядах добровольцев. Надо было хоть раз увидеть, как он общается с начальством — приятно трепеща, чуть пригнувшись, стараясь попасть и в тон и в лад. Зрелище было порнографическое. Когда пресмыкается сморчок, это хоть скрадывается габаритами, как-то сливаются вид и суть, когда же так откровенно холопствует мужчина великолепного роста, с барственно-вельможной повадкой, испытываешь тоску с тошнотой.

Он вознаграждал себя дома. Там его хищные клыки уже не прятались под улыбкой. Впрочем, обманывали и они — на крупного зверя он не тянул. Но в его отношении к жене и дочери я чувствовал нечто вампирическое.

Жена его была стабильно болезненная, рано расплывшаяся дама. Из-за своих жировых отложений она пребывала в смертельной панике — однажды настанет день прозрения, ее эстетический супруг не вынесет таких диспропорций. Она лечилась, она голодала, даже ходила в турпоходы. Бессмысленно — лишь набирала вес.