Из жизни Багрова - [10]

В один из противных промозглых дней — вроде нынешнего — я встретил Киянского. Хотя я отчетливо понимал, сколь разрушительным было для Кати это отцовство, но в первый миг я ощутил, что во мне шевельнулось нечто похожее на симпатию. Все же она была его дочерью.

Да и ему хотелось выговориться. Едва мы присели, он, наклонившись, проникновенно зарокотал: “До сей поры не могу смириться. Я знаю, что так порой случается — отцы хоронят своих детей. Но тут ведь совсем другое дело. Катюшка была не только дочь. Катюшка была мой человек. Наверно, одна, кто меня понимал”.

Все тот же. “Она была — мой человек”. Вроде бы, по его разумению, это серьезная похвала и, значит, он отдает ей должное. Но нет, он и тут вел речь о себе, себя возвышал, себя оценивал, а ей лишь отводил ее место. Вот он — непонятый, неразгаданный, с недостижимой высоты взирает на людской муравейник. Не каждому на этой земле дано оказаться его человеком. А вот Катюшке было дано — хоть несколько, хоть отчасти приблизиться. Теперь он один, ни с кем не поделишься ни думой, ни творческим озарением. Мне вспомнился громоздкий муляж пышного грудастого голубя, который он водрузил над эстрадой. И сам он — такой же муляж человека.

Странно, но встреча с этим павлином, к которому я ничего не испытывал, кроме брезгливой и стыдной жалости, вдруг оказалась последним толчком. В самом деле, иной раз довольно самого легкого прикосновения, чтобы обрушились стены и своды.

— Это правда, — сказал Владимир Сергеевич.

— И вот в одно превосходное утро, — Тан выразительно усмехнулся, — я обратился к себе: мой друг, если ученые — это сословие, так сказать, аристократия разума, то, значит, ты идешь в разночинцы. И в тот же день я пришел к Проскурникову и бухнулся в ноги: Семен Алексеевич, обучайте рукомеслу.

Должно быть, я чем-то ему полюбился. Сужу по тому, что он был терпелив. Только когда от большого старания я торопился, не вникнув в суть, он хмурился и говорил: “Сначала спроси! За спрос не бьют в нос”. Сам был собран и экономен в движениях, время ценил, иногда ворчал: “Покель мямля разуется, проворный выпарится”. В сущности, он меня вытащил за уши. Его кончина, пожалуй, была еще одной жестокой потерей. Зато я узнал, кто я таков, что, между прочим, неприхотлив, как ягель, — могу жить на голом камне и даже там, где лед. Это радует.

— Тоже проскурниковская заповедь? — Владимир Сергеевич лукаво прищурился.

— Все — от него, — подтвердил Тан.

Он поднял стакан и, приподнявшись, почти торжественно произнес:

— Ну, напоследок: за неведенье. Единственно доступное счастье.

Владимир Сергеевич сказал:

— Да, у вас здесь хорошо. Покойно.

Слегка оскалившись, Тан спросил:

— Что, тоже притомились от жизни?

Его усмешка была недоброй. Владимир Сергеевич ощетинился:

— Не настолько, чтоб ее изменить.

— Ну, пошабашили — и будет, — сказал Тан, самую малость помедлив. — Можете прийти послезавтра.

Неожиданно для себя самого Владимир Сергеевич спросил:

— Скажите, а вы в этой мастерской не надеетесь переспорить судьбу? Увернуться от своего кирпича?

И почувствовал холодок в груди, словно на самом краю обрыва.

Плоский лик Тимофея Тана стал неподвижен, но в быстром взгляде Владимир Сергеевич прочел враждебность.

— Я тут вам сказал комплимент, — отчеканил Тан, глядя в сторону, — про то, что с вами приятно беседовать. Как выяснилось, это не так. Беседовать с вами — небезопасно.

И добавил после короткой паузы:

— Я безобразно разговорился. По-видимому, перемолчал.

На улице Владимир Сергеевич задрал воротник. Окаянный ветер льдистою пылью дохнул в лицо. Надо было выпить побольше — трезвенники себя наказывают.

— Темен смертный, чего в нем нет, — пробормотал он с глухим раздражением.

Вот и метро, поскорей в толчею. Локти, бока, чье-то дыхание. Стужа медленно отпускает. Поток выносит его к эскалатору. Ступенька заботливо подставляет свою гуттаперчевую спину, тащит по тесному руслу вниз.

— Путь в долину, — шепнул Владимир Сергеевич.

ВЕТЕРАНЫ

Сидели, обнявшись, на дачной платформе, ждали электричку в столицу. Хмелея от одури летнего полдня, время от времени целовались. Платформа была совсем пуста, только на соседней скамейке дремал низкорослый паренек.

Она была в белом сарафане, он — в белой сорочке и белых брюках.

— Мы с тобой одного цвета, — сказала она.

— И одной крови, — добавил он, целуя ее в голое солнечное плечо.

— Слушай, не заводи меня, — сказала она. — Будь человеком.

Он еле слышно пробормотал:

— Скорей бы уж добраться до крыши.

— Никто, кроме нас, не едет в Москву, — вздохнула она. — Даже обидно.

— Еще бы. Ехать в такое пекло! Нет дураков.

— Так мы дураки?

— У нас проблемы жизнеустройства. Тут уж ничего не поделаешь.

— Лобзаешь меня, а парень смотрит.

— Пусть смотрит. Он молодой — поймет. Все-таки мы молодожены.

— Какие уж мы молодожены, — сказала она. — Сегодня у нас десятый день законного брака.

— А в самом деле — десятый день! Не молодожены, а ветераны. Ветераны семейного фронта.

Она кивнула:

— Страшно подумать. Рукой подать до серебряной свадьбы. Ну вот, ты опять меня заводишь.

— Я нехороший. Разве я спорю?

— Два дня шокировал мою мать, теперь — ни в чем не повинного юношу. Она еще радовалась, бедняжка, — зять у нее из хорошей семьи.