И снится, то замирая, то вспыхивая, мой тягостный двоящийся сон — я и вовне его, я и в нем.
Теперь, на исходе последней ночи, я уже знаю, что этот сон и есть моя разделенная жизнь, — но так и не удалось понять, какая из двух ее частей была настоящей, какая — призрачной.
Поезд летит, набирая скорость, наращивая силу движения, — своим изогнутым долгим телом он заворачивается во мглу, он зарывается с головой в черную прохладную чащу, дышит тревожно и безысходно, точно астматик в минуту приступа, в бронхах накапливается свист. Ветер несется ему навстречу, терпкий, густой, пахнущий хвоей, плотно набрякший жестью листвы.
Простимся. Никто не услышит ни вздохов, ни укоризн. Как вышло, так оно вышло. И все получилось само. Я написал до востребованья всю свою длинную жизнь. И в отделении связи пылится мое письмо.
Мой друг, я тебя касаюсь душою неутоленной. Прости меня примиренно и лихом не поминай. Прощай, мой ковчег нелепый, прощай, мой дом обреченный. Прощай, моя весточка миру, песчинка моя. Прощай.
Поезд летит и тащит сквозь версты скопище бесполезных надежд. Люди ворочаются на койках, смотрят железнодорожные сны — пряные юношеские сюжеты, вдруг посещающие в пути и тех, кто давно позабыл о юности и трезво сознает свою цену. Движение кружит их бедные головы, и обольщенным путникам мнится, что кто-то их нетерпеливо ждет, считает секунды, торопит встречу. Что сами они перелетные птицы, подхваченные и преображенные скоростью, уже другие, не те, что были.
Заросший щетиною пассажир до челюсти задирает колени — слиться с виденьем, не отпустить его! Женщина на полуночной станции, прислушайся к колесному грому, раскинь свои лебединые руки навстречу посланному судьбой.
Грех спать в этот час тому, кто готов откликнуться на призыв дороги. И молодой человек с обаянием (так утверждают его знакомые) Женечка Греков стоит в коридоре, смотрит в стекло, за которым несется грозная российская тьма.
Женечка Греков — репортер. Но — тяготеющий к публицистике. Не мальчик под рукой, на подхвате, не тот, кто готов по первому зову броситься незнамо куда. Выбор мишени — великое дело. Его выступления проблемны.
При этом в них нельзя обнаружить ни явного, ни скрытого пламени. Есть публицисты — громовержцы, есть публицисты — аналитики. Он предпочитает вторых. «Позиция автора, — учит Бурский, — быть на пригорке. Все дело — в пригорке. Стоишь и примериваешься к ландшафту. Потом переносишь его на холст. Статья в газете — та же картина. Орудуйте кистью без экзальтации. Фламандская школа неуместна. То же касается интонации. Щадите голосовые связки. Помните, голос можно сорвать. В обществе знаков препинания, где точка — высший авторитет, восклицательного знака не жалуют, считают вульгарным и невоспитанным.
Итак, не обличайте пороков, тем более родину и человечество. На это бесплодно уйдут ваши силы, скупо отпущенные природой. Дайте клятву на Воробьевых горах, что никогда в гражданственном раже не станете раскачивать колокол, звонить в него и будить окрестности. Судите без гнева и пристрастия».
Так поучал Женечку Бурский, и оправданием патриарху может служить лишь одно обстоятельство — он менторствовал в исключительных случаях. А удостоенный напутствия должен был вызвать в нем безотчетную и безусловную симпатию.
Такое происходило редко. Бурский не поощрял аксакалов, делившихся заржавевшим опытом. Лежалый товар никому не нужен. И эти «судороги доброжелательства» (так выражался патриарх) смешны и вызывают сочувствие. Может быть, даже — и сострадание.
Да я и сам с понятной опаской посматриваю на Женечку Грекова, писать его будет мне нелегко, меж нами несколько поколений.
Мы так не похожи друг на друга. В литературной юности автора соперничество, даже естественное, в значительной мере утратило смысл. Первенство было скомпрометировано, оно связывалось с благоволением власти, иное же было почти нелегально. Впрочем, что было тогда дозволено, в особенности людям пера? Ни вдохновенье, ни дерзость, ни страсть. И жизнь таких людей проходила, скорее, вопреки их призванию, нежели в соответствии с ним.
Все было краденым, потаенным. Было невнятное существование на краешке, где о риске не думали, он уж давно перестал быть вызовом, игрой с фортуной и мигом истины. Риск стал унизительным образом жизни, и даже трагедия стала буднична — подёнка, неизбежная ноша.
Все мы, кто жил в двадцатом веке и кто хотел в том веке выжить, не будем поняты Женечкой Грековым. Нашему Женечке было подарено почти двадцать лет свободного плаванья для обретения самосознанья — за этот срок нельзя не уверовать, что ты хозяин своей судьбы и вправе ею распорядиться.
Женечка был репортер с амбицией, желавший отвоевать себе место «независимого журналиста», хотя этот титул при всей своей звучности был и туманен и относителен. Вроде бы волонтер, охотник, и возникает то тут, то там, всюду он гость, и гость желанный. На деле это было не так. Ибо случаются предложения, от коих отказываться не следует.
Амбиция, однако ж, немалая. По-своему Женечка преуспел, но не было в нем мрачного пламени, которое томит честолюбца. Такой журналист не ведает сна, мечтает однажды проснуться писателем, автором читаемой книги. Легенда о Ромине — Костике Ромине, недавно ушедшем друге Бурского, которого встреча с архивом историка заставила переменить судьбу, не возбуждала Женечку Грекова. Не было мысли кинуться в омут, броситься в погоню за словом, чтобы затем, изловив, обточить его или, напротив, для вящей меткости сделать его остроугольней. Женечка Греков хотел признания, но не принося ему жертв.
