Из-за девчонки - [94]
– Выведите его! – приказал шеф.
Меня вывели.
– Хорошо, что она выбрасывает эти наши таблетки за окошко! А то бы давно отравилась! – крикнул я уже из коридора. – Коновалы проклятые!
Господи! Конечно, я понимал, что никто-никто – ни лечащий врач, ни шеф, ни профессор Петрушевский – ни в чем не виноват. Но я все равно их ненавидел! Эта высокомерная уверенность и мудрая смиренность взрослых лиц была ненавистна мне еще с тех пор, как умерла моя мама… И все они смотрели тогда так же – уверенно и смиренно… Но об этом я вообще не хочу говорить. Всё! Всё!
В тот же день ко мне прибежал Боря.
– Ты с ума сошел! – зловеще произнес он с порога. – Ты что натворил?! Зачем ты с шефом поругался?
– Пусть не лезет не в свое дело! Тоже еще – общественный обвинитель нашелся!
– Он классный мужик! – сердито закричал на меня Боря. – И хороший врач! И в газете про него статья была! С фотографией! А ты кто? Ты кретин!
– Плевать!
– Тебя же вытурят, ты что, не понимаешь?
– Плевать! – повторил я.
– Саня, ёж-колобок! Ты сдвинулся? Ты же жизнь себе ломаешь!
– Плевать!
Боря подскочил ко мне, схватил за воротник.
– Кретин! – зло сказал он. – Приди в себя! Зачем тебе это надо? Она умрет через месяц!
Я ударил его и бил бы еще, но он был сильнее. Он оттолкнул меня и ушел.
– Идиот! – сказал он, уходя.
На этой же неделе я забрал документы из училища. Не надо, не надо мне этой медицины! Что я буду делать дальше, я не знал и не думал. С Любочкой мы виделись каждый день. Когда было пасмурно и ее не отпускали на улицу, мы целовались на лестнице, часами простаивали на площадке у окна, глядя, как тусклая пыль оседает на деревья и делает их зеленые кроны мышино-серыми. А в теплые дни мы бродили по больничному саду. Мы разговаривали. О том, что я теперь буду делать, и что будет делать Любочка, и что мы будем делать, когда ее выпишут. Мы хохотали над всеми этими – в белых халатах!
– Они думают, что я скоро умру, – сказала однажды Любочка.
– Они дураки! – засмеялся я. – Ничего не понимают!
– Да! Я не умру никогда! Знаешь, я так хорошо себя чувствую, Санька! Я даже по лестнице поднимаюсь – и ничего! Ни за что не умру, глупые они! – Она засмеялась. – То есть умру… Но… когда-нибудь… Как все!
Глупость врачей развлекала нас, мы их презирали, и Любочка их не слушалась. Они, вероятно, и сами поняли, что дали маху, Любочку не ругали, а меня, хоть я и наскандалил тогда на пятиминутке, всегда пропускали – и даже без халата.
Жизнь была прекрасна. Любочка сказала, что мне надо поступить в институт, чтобы меня не забрали в армию, потому что ей без меня будет скучно. В какой институт? Мне было все равно. Я был уверен, что поступлю.
Тридцатого июня у Любочки был день рождения. Ей исполнялось семнадцать.
У нас на этот день был свой тайный план.
Вечером, через час после отбоя, когда наконец совсем стемнело, Люба спустилась на первый этаж, где на лестнице за лифтом было открыто окно.
Я помог ей выбраться, и вскоре мы были за воротами, на свободе.
Мы прошли по набережной и спустились на дикий пляж.
– Здесь нас никто не найдет, – сказал я.
– А нас и не будут искать! – засмеялась Любочка. – Я написала Марье Ивановне, что я с тобой. Так что до утра они ничего не будут предпринимать. А в шесть я вернусь.
Мы уселись на огромный теплый камень.
– С днем рождения! – сказал я, обняв ее.
– С днем рождения, – ответила она и притихла.
Потом мы развели костер. Любочка стояла перед ним неподвижно, смотрела в огонь, и мне снова не верилось, что к ней можно прикоснуться…
В пять мы отправились назад.
– Санечка! Как хорошо! – Она вскочила на ступеньки набережной. – Я храбрый заяц, я никого не боюсь! – закричала она радостно.
Я проводил ее до больничных ворот.
– Позвони после взбучки, – сказал я.
– Ага!
Дома я повалился на кровать и сразу уснул крепко и счастливо. Настойчивый телефонный звонок вытянул меня из глубины на поверхность. Я вскочил, помчался к телефону.
– Саша, – услышал я тихий голос, – это Марья Ивановна…
Я испугался, стоял и молчал.
– Сашенька, Люба…
Я сразу все понял и бросил трубку.
«Неправда!» – подумал я, побежал в больницу, но вдруг понял, что ее там уже нет…
Я вспомнил себя через несколько часов: я шел по мосту – видимо, все-таки решил пойти в больницу.
На мосту, у перил, стояли два парня. Лиц не помню, но один из них был в белой расстегнутой на груди рубашке. Он держал в руках бутылку с вином и, истерически хохоча после каждого слова, твердил:
– Представляешь, Серега?! Дергаю за кольцо – ни фига!.. Ищу запасное – нету! И падаю!
Понимаешь, Серега? Падаю! А все наверху – у них-то парашюты раскрылись! А я падаю, Серега! Понимаешь?
Он жадно хлебнул из горлышка, сунул бутылку второму.
– Серега! Смерти нет! – крикнул он яростно и чуть не плача.
– Смерти нет, – согласился Серега, отпивая.
– Эй, братишка! – позвал парень в белой рубашке. – Выпей с нами!
Я взял бутылку.
– Представляешь, дергаю за кольцо…
– Парашют не раскрывался? – тоскливо спросил я.
– Смерти нет! – бешено закричал он. – Пей!
– Смерти нет… – повторил я и, кажется, только тогда заплакал.
В августе я поступил в медицинский, и вот снова я хожу на лекции и зубрю, зубрю, зубрю в бешенстве все, что положено, о человеке и о том, в чем держится его душа…
