Из воспоминаний - [131]

В эту зиму мы часто, почти каждый день, виделись с Эртелем. Одно время я с женой даже столовался у него, потому что я тогда жил как-то так — между небом и землей… После обеда, бывало, мы иногда подолгу просиживали за самоваром, если у Ал. Ив. и у меня не было спешной работы. Говорили о злобе дня, о текущих событиях общественной жизни, о литературных новостях. Нередко заходил Г. И. Успенский и оживлял нашу беседу. Эртель умел вызывать Глеба Ивановича на рассказы, а рассказы Успенского, когда он чувствовал себя в «своем кружке» обыкновенно бывали очень остроумны, дышали жизнью, а порой были проникнуты тем тонким юмором, какой составляет характерную особенность произведений Успенского.

Иногда Ал. Ив. прочитывал мне в рукописи свой рассказ — перед отсылкой его в редакцию «Вест. Европы» — и заставлял меня выступать в роли критика.

Однажды с Эртелем — по какому-то случаю — мы вечером остались вдвоем и тихо беседовали, как говорится, «по душе». Говорили об идеале «настоящей жизни», о счастии… И помню, Эртель тогда со вздохом заметил:

— Иногда мне думается, что Пушкин прав… «На свете счастья нет, а есть покой и воля»…

Этот вечер с необыкновенной яркостью запомнился мне, потому что беседа наша в тот вечер была особенно задушевна и мы с увлечением делились своими думами и мечтами…

Заведовал Эртель библиотекой лишь один год. Весной 1880 г. он опасно заболел, вследствие сильного переутомления, и мы боялись за его жизнь.

^{Александр Иванович Эртель. (1876 г.)}

Как-то, уже в конце зимы, мы сидели у него вечером. Перед тем Ал. Ив. усиленно работал почти двое суток, не отрываясь от письменного стола, почти не спал, ел урывками, кое-как, и пил чай. В тот день, о котором идет речь, он кончил свою работу, сходил в баню. Мы ушли от него около 11 часов. Эртель казался совершенно здоровым, только утомленным.

Перед утром, когда было еще темно, нас разбудил сильный, торопливый звонок. Прибежала прислуга от Эртеля. Оказалось, что ночью Ал. Ив. заболел, у него открылось сильное кровотечение горлом. Мы, конечно, поспешили к нему.

Мы застали его сидящим на кровати и смертельно бледным. Он сидел, обложенный подушками и дрожал, как в лихорадке.

— Я, кажется, умру!.. — слабым голосом прошептал он.

Мы всячески успокаивали его, и сделали все, чтобы остановить кровотечение. Был приглашен доктор. Днем посетил нашего больного проф. В. А. Манассеин, внимательно исследовал его, выслушал его легкая, сердце и настойчиво посоветовал Эртелю, когда он поправится, ехать на кумыс и, по крайней мере, года два-три не возвращаться в Петербург. В тот же день (или на другой, точно не помню) навестил Эртеля проф. С. П. Боткин. Он явился во фраке и со звездой… Такой парадный вид профессора удивил меня… Дело в том, что в то время была больна государыня Мария Александровна; Боткин лечил ее, и из Зимнего Дворца прямо проехал к нам, в библиотеку. Он также выслушал больного и советовал ему, при первой же возможности, поехать куда-то за границу.

Оба профессора отнеслись к больному очень внимательно, оба были специалисты по внутренним болезням, но советы их расходились. Доводы проф. Манассеина, по-видимому, оказались убедительнее (да к тому же, может быть, они более соответствовали финансовому положению больного), — Эртель избрал кумыс.

Лишь только он оправился настолько, что мог ходить по комнате, мы проводили его на юг.

Эртель строго последовал советам Манассеина, — пил кумыс, жил в деревне, на чистом воздухе, и вообще вел предписанный ему режим. И кумыс — в соединении с благоприятными условиями жизни — замечательно помог Эртелю. Ал. Ив. окреп, пополнел и казался гораздо здоровее, чем был до болезни.

Проф. Манассеин на одной из своих лекций в Медико-хирургической академии показывал студентам две карточки Эртеля — одну, снятую до болезни, а другую — после болезни, и на этом наглядном, красноречивом примере доказывал еще раз благотворное влияние кумыса при болезнях и при слабости легких.

В 1882 г. Эртель опять появился среди нас. В это вторичное пребывание Эртеля в Петербурге два злоключения постигли его. Почти одновременно — умерла у него дочь, а сам он — по подозрению в революционной пропаганде — был арестован, провел несколько времени в доме предварительного заключения и, за неимением улик, административным порядком был сослан в Тверь. Здесь он вскоре познакомился с лучшими земскими деятелями, и у него составился в Твери свой кружок.

Вот, еще замечательная черта, о которой нельзя не упомянуть, говоря об Эртеле… Где бы он ни поселился, куда бы ни забросила его судьба, вокруг него тотчас же начинали группироваться лучшие местные деятели. Личность его обладала какою-то обаятельной силой, способностью привлекать к себе все лучшие живые элементы в окружавшей его среде.

Эртель был очень дружен с Г. И. Успенским и с тем литературным кругом, в котором вращался Г. Успенский. Он был в дружеских отношениях с бывшим эмигрантом Вл. Гр. Чертковым, с кн. П. А. Кропоткиным и с другими видными общественными деятелями. В последние годы, живя в Москве, он также вращался в прогрессивных кружках московского общества.