Из Венеции: дневник временно местного - [13]

Когда я понял, что поселиться в этом дворе мне все-таки не удастся, провожатый распахнул дверь на улицу. Я замотал головой, но даже не успел сказать, что не так. Он сам все понял, прошелестел «Беллини» и снова проводил меня в первый зал.

Этот зал — пространство под потолком монастырской церкви, которую злые трибунальцы зачем-то разделили на два этажа, так что ходишь около капителей колонн и под самыми арками и расписными балками центрального нефа. И в нем (может быть, он выставочный?) нет ничего, кроме огромного алтарного образа Джованни Беллини, который просто, без всякой этикетки, стоит на полу, прислоненный к стене. Чернобородый как-то невнятно сказал, что он не знает, откуда эта картина, то ли из Академии, то ли с Мурано[15], то ли еще откуда-то, — а им дали ее ненадолго. Типа, всякому же хочется, чтобы такая вещь у него постояла.

С Беллини у меня происходит какая-то ерунда. Я через день открываю для себя еще какую-нибудь его картину и каждый раз думаю, что эта и есть самая лучшая. Так вот, самая лучшая стоит пока на полу в пустом зале Музея венецианского диоцеза. Это «Вознесение Девы Марии» — чуть ли не последняя работа Беллини. Он написал ее, когда ему было сильно за восемьдесят. Настоящие художники обычно именно в этом возрасте наконец понимают, что к чему, и опять готовы начать все сначала.

Внизу трехъярусной композиции восемь святых (некоторых, например святого Франциска, я узнал) стоят полукругом и смотрят вверх с таким беспокойством и тоской, что жалость берет. Обычно у Беллини святые отрешенно погружены в созерцание чего-то далекого и потустороннего: типа, попала в святого Себастьяна пара стрел — а он и не заметил. Но это какой-то странный Беллини. Святые, очень психологически убедительные, очень напряженные, смотрят и не видят, хотя догадываются, что именно должны увидеть, — и все они, каждый по-своему, в соответствии с возрастом и темпераментом отмечены печатью непростоты: кто — ума, кто — аскезы, кто — епископской власти.

На втором — очень узком ярусе — идет какая-то мелкая и оттого прелестная жизнь: слева скачут два всадника, справа заснул пастух, а овцы потихоньку разбредаются. Поздняя осень: ближнее дерево облетело, дальние синие горы подернулись желтизной.

Богородица вознеслась не на небо, а на зеленый холм. На дальнем плане, как всегда, какой-то замок, какая-то руина… Богородица стоит на траве перед замком — вот и все небеса, но при этом мучительно недоступна взорам святых. В ней, в той, которую Беллини писал всю жизнь, нет, кажется, никакой загадки. Простая и, похоже, недалекая, хотя и очень добрая, рыжеволосая и белокожая девушка, из тех, которые хороши своей молодостью, но в тридцать — обрюзгнут, а в сорок — подурнеют. Закутанная в синие и темно-розовые ткани, она молитвенно сложила руки. В дымном осеннем небе не то над, не то за ней летают какие-то странные монохромные ангелы — пара розовых, пара алых. И глядя на эту тихую простоватую девицу, постепенно начинаешь тосковать вместе со святыми, потому что есть во всем этом настоящая, а не придуманная тайна. И святым ее не разрешить, а тебе — и подавно.

3 октября

Мои заметки постепенно сводятся к следующим основным темам.

Цапли. (Вчера на Сан Серволо прилетела замечательная белая цапля.) Гондолы. (По узкому каналу идет гондола с тенором и баянистом.

Пассажиры — очень пожилая, за восемьдесят, американская супружеская пара — несколько демонстративно, но в то же время трогательно целуются в губы. Они точно знают, что именно следует делать в гондоле мужчине и женщине.)

Музеи. (Галерея Чини. Это частная коллекция, поэтому отражает вкус — надо сказать отменный — владельца. Единственное из собраний

Венеции, включая не только музеи старых мастеров, но и церкви, палаццо и скуолы, в котором нет Тинторетто. После легкого замешательства начинаешь понимать собирателя, испытывая при этом одновременно некоторое смущение и облегчение.)

— Шимиджи, — сказала Аяка — и ее глаза затуманились.

Я протянул ей кусочек. Аяка деликатно, пальчиками, как палочками, подхватила, положила в рот, проглотила и с чувством произнесла:

— Спасибо, профессор!

В ответ на мое предложение не стесняться наклонилась над мешком, втянула воздух и еще раз сказала нараспев:

— Шимиджи!

Было видно, что она совсем потеряла голову.

Шимиджи — это вёшенка. Аяка — моя японская студентка. В парке острова Сан Серволо я собрал полный мешок моховиков и вёшенок.

У Бурано — скорее маленького города, чем большой деревни, — есть широкая главная улица, которая впадает в большую площадь. На площади — собор, памятник местному уроженцу композитору Галуппи и Музей кружев. На главной улице, через дом — то ресторан, то магазин кружев. Ресторанные столики вынесены на улицу и, несмотря на серый денек, яблоку негде упасть. Толпы туристов слоняются от еды к магазинам и обратно, но строго до угла площади. На самой площади, где все главное на острове Бурано, — ни души.

Музей подрывает местную торговлю на корню. После него на продающиеся в магазинах кружева, даже дорогие, смотреть не хочется.

На площади у собора — праздник. На большом листе бумаги фломастером криво написано, что можно за совсем небольшие деньги отведать местное угощение: жареную мелкую рыбку или жареных кальмаров с полентой. Можно еще взять стаканчик отличного местного белого. Повара и продавцы — коренастые старики, то ли старые моряки, то ли просто выпивохи. Старики готовят вкусно и приветливо улыбаются немногочисленным покупателям.