Из Венеции: дневник временно местного - [10]
Иду по чужому берегу и вдруг налетаю на готический собор Санта Мария Глориоза деи Фрари. С утра и без предупреждения — это, прямо скажем, нелегкое испытание. Собор-то построен в XIII–XIV веках и размером с парижский Нотр-Дам, но незаметен в толпе соплеменных домов. Больно улицы узкие. А там и оба Виварини, и Беллини, и Тициан, и Ломбарди, и все, что было раньше, и все, что было потом. А у меня час до вапоретто, и хотя я, в общем, понимаю, куда идти, но немного трушу опоздать. По собору перемещаюсь бегом, но в то же время и в некоторой прострации. (Я туда, понятное дело, еще вернусь.) И, представьте себе, от ужаса все хорошо запомнил.
Вышел на набережную Большого канала. У пристани стоит неказистая и оттого гораздо более аутентичная большая гондола с двумя гребцами (один — на носу, другой — на корме) и собирает пассажиров. Перевозят через Канал на нашу сан-марковскую сторону: за два евро — иностранцев, а по предъявлении прописки — за 0,75. К этим харонам преспокойно садятся какие-то вполне приличные люди в костюмах и с портфелями. Я тоже шагнул на борт. Ехал стоя, хотя можно было сесть на низенькую скамеечку. Почувствовал, как под доской пружинит и качается соленая вода. И не надо тратиться на гондолу. Что я, китайский молодожен, что ли!
26 сентября
Большая белая цапля — белее, чем итальянский морской офицер, но такая же подтянутая и педантичная, деловито обходит вверенное ей болото.
Во время поездки на Торчелло, я, кажется, лучше понял, что такое Венеция и лагуна. Это очень похоже на дельту Волги. Очень! Унылые мелководья, бесконечные солоноводные рыжие болота, отмели, заливаемые в высокую воду, старицы, оставшиеся от наводнений.
Сырые, низкие острова, заросшие камышом, ольхой, тамариском, и все это густо перевито плющом и ежевикой. Огромные пространства дикой природы, где кишат рыбы и птицы и совсем нет места человеку.
Думаю, что когда люди стали прятаться от сухопутных неприятностей в лагуне, они не столько пытались положить между собой и варварами водную преграду (море само по себе не преграда, вандалы из Африки атаковали Италию), сколько ушли в плавни, где надо знать мели и протоки в камышах. Такая понизовая вольница[14].
Малая белая цапля (вдвое уменьшенная копия большой) прилетела на Большой канал, села на причаленный у барочного собора Сан Стае катер и стала с равнодушной брезгливостью смотреть на то, как чайки потрошат на пристани мешок с мусором.
Арсенал — главное место в Венеции. Прекрасные в своем однообразии индустриальные корпуса XVI века. Они поражают сильней любого готического собора.
Судя по заржавевшим подъемным кранам, Арсенал перестали использовать по назначению недавно, лет двадцать тому назад. Когда видишь, где ковался оборонный щит Тишайшей республики, с помощью которого она нападала на всех подряд, становится безоговорочно понятно, в чем сила, брат. Смертельный оскал львиных морд на красном кирпиче, тихая вода прямоугольного бассейна, на который смотрят распахнутые эллинги, и, главное, бесконечные внутренние объемы, в которых сейчас проходит архитектурная биеннале. Самый главный павильон — коридор метров пятьсот длиной, в котором однообразный ряд массивных колонн поддерживает с двух сторон высокие хоры под еще более высокой кровлей. Это не фантазии Пиранези, это гораздо убедительней.
Арсенал укрыт за кремлевской стеной.
Судя по вывеске, нарядный особняк на Славянской набережной у дальних садов — Институт биологии моря. Меня уже не возьмут туда на работу.
Бродский неосторожно написал: «Скрипичные грифы гондол». Такое сравнение надо давить в зародыше, потому что оно приходит в голову сразу же, при первом взгляде на знаменитую венецианскую лодку. Уверен, что во все остальные праздные туристские головы тоже приходит.
Гораздо интереснее подыскивать сравнение для водных такси. Они респектабельно отделаны светлым лакированным деревом и живо напоминают мечту советской семьи — румынскую или югославскую стенку. Только плавающую и с мощным мотором.
— Это шо, блять, за плошшадь?
(Машинально, про себя, не отрываясь от клавиатуры: «Это, блять, не площадь, а двор. Корте, а не кампо. Русским языком на стене написано».)
— Витя-а-а…
— А-а-а, нашел…
День-деньской по моей комнате, открытой окнами с одной стороны в улочку, с другой — в проходной двор, ходят люди, катаются, треща колесиками по плитам мостовой, чемоданы, голосят голоса. Вроде бы и двор-колодец, и улочка в пятьдесят метров длиной обрывается в какой-то канал, а все равно — ходят. Двор — узкий, улица — еще уже, этаж — второй, стены — каменные. Первые три дня я вздрагивал: в моей комнате все время толпились какие-то бесплотные, но громогласные. Сейчас мне нравится. Громко и вразнобой — то русский, то иврит, то английский, директивно и поучительно — немецкий (это всегда гид и группа). Негромким, неторопливым, спокойным фоном — итальянский. Если же вдруг итальянский громкий, то это румынский. Это молдавские девочки-официантки из ресторанчика во дворе.
Входя в очередной зал, подумал, какая отличная фашистская живопись — прямо как наш Дейнека. Это и был Дейнека.
Да еще какой эффектный! «Бегуны» (1930). На гладком черном фоне к финишу рвутся три бело-розовые фигуры с зеленоватыми трупными пятнами теней. Приобретена на Биеннале-1931. (На Биеннале-1929 был приобретен замечательный «Витебский раввин» Шагала, весь чернобелый, в черно-белом талесе, в черных тфилин, с совершенно хабадским выражением лица. Сейчас «Раввин» временно находится во Дворце дожей на выставке про Гетто и евреев на том смехотворном основании, что его приобретение для Музея Ка Пезаро стало событием в жизни венецианской еврейской общины.)
