Из рукописей моей матери Анастасии Николаевны Колотовой. Книга 1 - [27]

Так и порешили. Сказала, когда мы оба с Петром будем дома.

В назначенное время Тася была у нас.

— Вы, Пётр Николаевич, обижайтесь, не обижайтесь, а Светлану вашу на квартире я больше держать не могу.

И она, волнуясь, объяснила причину.

Пётр сидел красный, как рак.

— Я ведь, Тася, ему тоже говорила, только он не хотел слушать. Неродная, мол, я, вот и наговариваю. Я же предупреждала тебя, Петя, — обратилась я к мужу, — что трудно ей будет ужиться с людьми. Разве я не права была?

Ничего не ответил мой благоверный на эти слова, а Тасе сказал:

— Ладно, коли так. Будем искать другую квартиру.

— Вот, вот, поищи. Пусть ещё где-нибудь поживёт. Тогда, может, до тебя дойдет, что не зря я предупреждала тебя.

Что уж говорил с дочерью отец, мне неизвестно, только дня через три пришла Светлана.

Я на коленках (была тоже в положении с последним ребёнком) мыла пол.

— Мама, пусти меня обратно домой, — попросилась дочь. — Я уже всё поняла, — и она горько заплакала.

Слёзы подступали и к моим глазам, но я сдержалась.

«Нет-нет, ещё рано. Пусть до конца поймёт, что нельзя оставаться такой неуважительной и невнимательной к людям».

Справившись со своим волнением, после некоторого молчания я сказала:

— Нет, Светлана, не могу. Ты видишь, как тяжело мне приходится вот такой, — указала я на свою фигуру, — но мне без тебя легче. Думаешь, мне удовольствие доставляло постоянно говорить тебе, что нельзя так делать, как ты делала. Разве я не права была? Я ведь одного хотела, чтобы тебе с людьми легче жилось, а ты и слушать ничего не хотела.

— Прости меня, мама. Я уже всё поняла, — плакала Светлана.

Жалость к дочери снова наполнила душу, но я и тут сдержалась.

«Нет-нет, ещё не время», — говорила я себе.

Тяжёлый вздох вырвался из моей груди.

— Нет, Светлана. Трудно мне было с тобой. Не хочу, чтобы так же опять было. Давай договоримся так: ты поищи ещё себе квартиру. Может, кто и пустит тебя. Теперь тебе легче будет ужиться, раз поняла свою вину. Ты уже взрослая, вполне самостоятельна, вот и будешь жить. Сходи к тёте Гале, нашей соседке, может она тебе поможет устроиться. Ну, а если уж ничего не получится, тогда видно будет….

Немного успокоившись, Светлана ушла.

— Ну что, приходила? — спросил муж, едва перешагнув порог.

Я сразу догадалась, что Света приходила по его совету.

— Приходила.

— Что решили?

— Посоветовала ей поискать другую квартиру.

— Давай уж примем её обратно, — попросил Пётр после недолгого молчания.

— Конечно, примем, наша ведь она, куда её денешь, хоть ты ей и напевал всё время, что она не нужна мне. Видишь, что получилось из этого? Я ведь говорила тебе, что ты ей хуже делаешь, а ты и слушать не хотел. Примем, только пусть она походит ещё, а ты пока ей ничего не говори. Хоть раз послушай меня и сделай так, как прошу.

— Да не скажу. Боюсь только, что сделает она над собой чего-нибудь.

— Не сделает, не бойся. Такие, как она, самоубийством не кончают.

Вечером, на другой день Светлана снова пришла к нам.

— Ну, как, нашла?

Она отрицательно повертела головой.

— А к тёте Гале ходила?

— Ходила. Она тоже не пустила.

Мы помолчали.

— Мама, я всё-всё буду тебе помогать, только пусти меня.

Светлана опять заплакала.

— И грубить никому не будешь?

— Не буду.

— Ну что же, куда тебя денешь? Переходи уж, — согласилась, наконец, я.

Обрадованная Светлана убежала за вещами.

Поздним теплым майским вечером мы шли, как друзья, со своей дочерью домой, унося с собой её последние пожитки.

— Ну, теперь самое главное — мне никого не слушать, — промолвила она.

«Наконец-то дошло до моей воспитанницы, кто виноват во всём случившемся», — и радость охватила душу тёплой волной.

— А разве тебе говорил кто?

— Говорили, конечно, и отец тоже.

Я не стала добиваться, кто и что говорил. Кто говорил — было неважно, а что говорили — и без того было обоим понятно.

Светлана и впрямь повела себя по-другому, а я и словом не напоминала ей о старом.

Мама во всём это время не вмешивалась в наш конфликт. Я чувствовала, что она не совсем одобряла мои действия, но в то же время понимала, что дальше прощать Светлане её грубость и эгоизм было нельзя.

Через год дочь поступила в строительный техникум, и после окончания его была направлена на работу в город Пермь.

Регулярно писала письма, больше обращаясь в них ко мне, как, впрочем, и остальные наши дети.

Верно, отцу не понравилось это, и он высказал ей своё недовольство.

Я поняла это по тому, что в одном из писем Светлана ему написала:

«Ты, пап, обижайся, не обижайся, а мама мне ближе».

Как было не порадоваться и не погордиться её словами!

Многое изменилось в Светлане после всего пережитого. Она стала значительно вежливее и мягче, не считала уже ни меня, ни братьев чужими, не приезжала никогда без гостинцев для них, но многое в ней осталось от старого. Не смогла она до конца покончить со своим эгоизмом, научиться уважительному отношению к людям. Она по-прежнему продолжала считать, что ей все должны, она — никому. Не смогла я в ней воспитать и чувство необходимости моральной чистоты, потому что как раз тогда, когда она формировалась, как девушка, все мои слова отскакивали от неё, не достигая цели, воспринимались ей как слова мачехи, не желающей ничего хорошего для своей падчерицы.