Из прошлого - [66]

В один из дней отдыха в середине мая к нам приехала комиссия из Минидорского районного военного комиссариата во главе с шефом. Ее приезд был вызван многочисленными жалобами нашей команды, поступавшими в различные инстанции. Жаловались в основном больные, между ними были такие, что едва держались на ногах. Комиссия, в составе которой было несколько врачей, устроилась в местном клубе. Туда потянулся поток больных и мнимо больных – симулянтов – из бывших уголовников.

Я лежал на нарах и беседовал с Юзефовичем и двумя артистами из Варшавского еврейского театра, с которыми я подружился, когда с радостным шумом возвратились из комиссии несколько больных с известием, что они освобождены от службы. Вдруг ко мне обратился один из артистов, почему бы мне не пройти комиссию. Я воспринял это как шутку и, смеясь, ответил, что я ведь не артист и что симуляция не мое амплуа. Тогда вмешался второй артист, а также Юзефович, и начали меня уговаривать, чтобы я написал заявление, что я студент 3-го курса медицинского института и что я хочу закончить свое образование. Сначала я и слушать их не хотел, но постепенно я поддался их уговорам, хотя и без особого энтузиазма. Мой внешний вид ничего общего не имел с будущим медиком: постриженный, как овца, с заросшим лицом, одетый в рабочую спецовку еще с завода в Бухаре, в порванных ботинках – вот таким был мой портрет. Но моих новых друзей это не огорчало – они все вместе взялись сделать из меня человека. Прежде всего, я должен был побриться, вместо спецовки они смастерили из своих лучших одежд костюм, завязали на моей шее галстук, на голову надели мягкую фетровую шляпу – и все! Исчез землекоп, как меня величали в списке прораба. Глядя на себя в зеркальце, я сам себя не узнал. Оттуда на меня смотрел человек, которого я где-то когда-то видел…

И вот, в таком виде, как жених на свадьбу, я отправился в сопровождении моих друзей в клуб, где работала комиссия. Было это уже в конце дня, и в то время, как мы подошли к клубу, небольшому деревянному строению, мы увидели, как оттуда выходит комиссия. Опоздали. Я вспоминаю, что досады это у меня не вызвало: наоборот, у меня камень с сердца свалился от сознания, что мне не придется иметь дело (все равно напрасно) с чиновниками. Но поскольку мы уже все равно находились возле клуба, мы туда зашли просто так – посмотреть, что там делается. Двери одного из кабинетов были широко открыты. В дверях – военный с накинутой на плечи шинелью, видно, он задержался и отстал от других, оставивших только что клуб. Мои спутники буквально подтолкнули меня к дверям и я, онемевший и растерянный, предстал перед высоким офицером.

– Что вам нужно? – спросил он у меня.

– Я… я… – промямлил я. – Вот мое заявление, – и я ему подал листок бумаги, – тут все написано.

Офицер (как потом выяснилось, военком) немножко нетерпеливо меня переспросил:

– Что вы хотите?..

Я понял, что много говорить здесь не придется, и выпалил всего несколько слов:

– Я студент последнего курса Харьковского медицинского института и никак не могу понять, каким образом меня сюда привезли…

Офицер застегнул шинель и надел фуражку:

– Есть ли у вас документ, что вы студент последнего курса?

Вместо ответа я подал академическую зачетную книжку, где был штамп, подтвержденный печатью, что я сдал все экзамены за второй курс и перешел на третий (зачетка эта до сих пор у меня сохранилась).

Военком пролистал книжку с моими отличными оценками, задержался на последней странице, забрал из моих рук подготовленное заявление, наскоро, стоя, не прочитав даже написанное, наложил резолюцию на уголке моей бумаги и быстро вышел из комнаты. Я стоял ошеломленный.

Мои друзья, через открытые двери наблюдавшие эту сцену, бросились ко мне, взяли из моих рук подписанное заявление и все трое в один голос закричали:

– Освобожден!!! Что ты стоишь как истукан? Пляши!

Лишь теперь я пришел в себя и начал понимать, что в моей жизни только что произошло важное событие. На заявлении рукой военкома было черным по белому написано: «Освободить как студента последнего курса медицинского института для окончания учебы».

Фрунзе

Долго собираться не пришлось. Весь мой багаж состоял из торбы с ломтем хлеба и нескольких сваренных в мундире картофелин, за которые я отдал пачку махорки. Мои друзья тепло проводили меня к поезду и передали письма своим близким в Бухаре. Когда знаменитый «пятьсот веселый» тронулся, я через окно вагона увидел, как Юзефович оттер слезу.

Что собой представлял «пятьсот веселый» трудно передать. Переполненный, словно мешок, людьми всех сословий: крестьянами, инвалидами, женщинами с кричащими детьми, спекулянтами, мешочниками. Люди почти лежали друг на друге, на полках, под полками, в тамбурах. Грязь, вши, запах немытых тел, смешанный с махорочным дымом и вонью гниющих портянок…

Теперь, когда мне приходится ездить в роскошных чистых купейных вагонах с кондиционерами, в моей памяти всегда всплывает «пятьсот веселый»…

Вместе со мной ехали один бухарский еврей и двое больных узбеков, освобожденные комиссией. Я не помню, как долго мы ехали: «веселый» останавливался у каждого телеграфного столба, и, казалось, это будет длиться бесконечно. Моя провизия скоро закончилась. На одной из станций я поменял свою последнюю верхнюю рубаху на полбуханки хлеба. Мои спутники страдали от голода не меньше меня. Но есть еще бог на небе. В этом я уже не раз убеждался. Когда наш поезд утром остановился на станции Кинель, что недалеко от Куйбышева