Из прошлого - [64]

Целый день мы вдыхали в себя гарь паяльной лампы, удушающие пары плавящегося свинца. От холода и сырости, от недостатка пищи руки у меня опухли и приобрели синеватую окраску. В глиняной комнате, выделенной мне с братом и матерью, было холодно, не было чем топить, освещала наше жилище лампадка в жестяной коробочке с хлопковым маслом, постели лежали на досках, положенных на кирпичи, и после дня тяжелой работы невозможно было выровнять и согреть свое тело.

Вдобавок ко всему, мы постоянно были голодны. Пайка́, который мы получали, худого завтрака в столовой еле хватало, чтобы не свалиться с ног. Мать героически переносила голод, и, хотя она ходила на опухших ногах, хлеб, получаемый по карточкам, незаметно почти целиком отдавала мне с братом. Нередко мы добавляли к нашему рациону макуху из зерен хлопка, от которой нам выкручивало кишки и пекло сердце. Сколько я ни ел, наесться досыта я не мог. Я вспоминаю эпизод, когда кассирша заводской столовой, знакомая девушка еще с Харькова, однажды вечером после работы «устроила» мне около десяти порций макарон. Я справился с ними в один момент, правда, порции были скудными, без всяких жиров, но я был доволен – счастливейший день для меня выдался. Когда я пришел домой после такой удачи, мама, как всегда, поставила передо мной ужин – тарелку затирухи из черной муки и порядочный кусок хлеба. Я все это сразу проглотил, словно у меня давно во рту ничего не было, при этом я постеснялся рассказать матери, что за полчаса перед этим слопал десять порций макарон. Теперь я думаю об этом как о диковинке…

Однажды мой брат нашел на улице четыре хлебные карточки – это был целый клад. Моя первая реакция была найти пострадавшего и вернуть карточки, но фамилий на карточках не было, иди, ищи ветра в поле. К этому времени нам удалось установить после долгого перерыва связь с отцом. Из его письма мы узнали, что здоровье его очень подорвано, несомненно от голода, и мало вероятно, что мы когда-нибудь увидимся. Мы решили, что из хлеба от найденных карточек мы будем сушить сухари и посылать отцу. Так мы и сделали, но, как потом выяснилось, ни одна посылка до него не дошла, и отец просто доходил от голода.

Меня очень нервировало, что я оторван от института, что столько сил и труда потрачено напрасно. Директору завода было не до моих переживаний, и он не хотел даже слышать о том, чтобы меня отпустить. Но, как гласит русская поговорка: не было счастья, да несчастье помогло.

В начале апреля 1942 года меня вызвали в военный комиссариат и объявили, что я мобилизован в армию. Моя мать и брат оплакивали меня дома. Я к этому делу отнесся иначе: во мне пробудилось чувство гордости – это значит, что мне уже доверяют и я больше не человек третьего сорта, я хочу служить и разделить участь с миллионами моего поколения, с моими друзьями и товарищами, которые находятся в окопах и воюют с фашистами. О смерти я тогда даже не думал.

И вот я, постриженный, снова лежу в пульмане, вместе с еще полусотней мобилизованных, под головой мой рюкзак, а в голове мешанина мыслей. На ближайшей сортировочной станции Каган, что в 12-ти километрах от Бухары, наш эшелон остановился, чтобы принять большое число мобилизованных из окружающих районов. День был красивый, весенний, и я вышел из вагона просто так, на свежий воздух. Проходя через перрон, я обратил внимание на кружок людей. Когда я подошел ближе, мне открылась печальная картина: на голом асфальте лежал смертельно больной мужчина с закрытыми глазами, над которым возились несколько человек. Один брызгал на него воду, второй щупал пульс, третий ставил диагноз: голод. Вглядевшись в безжизненное лицо, я узнал в несчастном моего знакомого, Юзефовича. У меня захватило дыхание. Не раздумывая, я вскочил в свой вагон, выхватил из рюкзака кусок узбекской хлебной лепешки и побежал к моему знакомому. Когда Юзефович открыл глаза, он долго смотрел на меня, не в состоянии понять, что происходит вокруг него, и как я сюда попал. В этот самый момент донесся гудок локомотива, и народ на перроне бросился к вагонам. И вот мы вместе с Юзефовичем сидим на нарах в соседнем пульмане и рассказываем друг другу о себе.

С Юзефовичом я познакомился осенью 1939 года в Харькове. Он был одним из многих тысяч евреев, бежавших из своей родины, когда гитлеровские орды наступали на Польшу. Лодзинский ткач, еще молодой человек, он приехал в Харьков с женой и ребенком, где жил его старший брат, работавший вместе с моим отцом на ткацкой фабрике «Красная нить». Братья не виделись больше десяти лет и, к большему несчастью, им не суждено было встретиться. В 1937 году старшего Юзефовича засадили, как других польских евреев, а его жену с ребенком выдворили из квартиры и заселили в разрушенную комнатенку. Вот в таком положении младший брат застал свояченицу. Излишне рассказывать, какое впечатление это все на него произвело. Он сам незадолго перед войной вышел из польской тюрьмы, где сидел за активную коммунистическую деятельность.

Мою мать Юзефович-беженец знал еще с Лодзи, и он пришел к нам в дом увидеться с ней. Тут мы и познакомились. Он мне много интересного рассказал о моей Родине и оказался довольно интересным человеком, но ему не повезло и, как многие из его сородичей, он был заброшен в Сибирь, а оттуда в Среднюю Азию, в колхоз недалеко от Бухары. Оттуда его мобилизовали, как и меня, и вот мы с ним встретились. Долго мы с ним беседовали в накуренном вагоне. Лишь в Самарканде, где поезд впервые остановился после Кагана, я перебрался в свой вагон. Ночью я не мог заснуть, все еще был под впечатлением этой печальной встречи.