Из Лондона в Австралию - [82]

По утрам туземцы обыкновенно отправлялись собирать то, чем природа наделяла их в таком изобилии и совершенно даром. Потом, когда жар становился невыносимым, они укладывались на свои циновки, вставляли в левую ноздрю дудочку и усыпляли себя музыкой; это продолжалось почти до самых вечерних сумерек. Тогда подавался обед, а после него начинались игры.

Высушенный и немножко заостренный орех кукуй зажигали с верхнего конца, и пламя его освещало всю площадь деревни, на заднем плане которой возвышался марай, и при этом освещении происходили пляски, состязания в беге, прыжках, борьбе и фехтовании. Играли также в большие мячи, скатанные из таны и лыка, катались на лодках, музыка раздавалась за каждым кустиком.

В шалашах в это время оставались только старики и больные, которые вообще не пользовались особенным вниманием. Эти люди, в свое время, теряя своих близких, также смеялись и плясали на площади, теперь другие смеются и пляшут вместо них, а они лежат в муках. Это было в порядке вещей, с которым все давно уже примирились.;

Только когда наступали последние минуты такою страдальца, о нем вспоминали показывали ему последнюю дружескую услугу, отгоняя злых духов от его постели. Злые духи, вероятно, караулили душу больною, чтобы пожрать ее, как только она освободится из своей бренной оболочки, и этому, конечно, следовало по возможности помешать. С этою целью родственники умирающего раскрашивали себе лицо, руки, грудь, волосы самим страшным образом, рассчитывая своим видом разогнать злых ночных духов. Волосы красили в белый цвете, лицо в красный и черный, грудь и руки – в желтый. В таком виде родные умирающего поднимали вопль, не уступавший вою диких зверей, они кричали и в самой хижине, и возле неё, били в барабаны и шумели, сражались с своими невидимыми противниками, прыгали и кривлялись, как полоумные, и это продолжалось вплоть до последнего вздоха умирающего. Тут уж цель считалась достигнутой и все возвращались к прерванному сну или к играм.

Все это повторялось изо дня в день без всяких изменений. Каждое утро женщины неизменно относили пищу к каменным могилам, чтобы души их покойников могли бы подкрепиться ею: в этом пиршестве живые, однако, не имели права принимать никакого участия. Точно также пища, приготовленная мужчинами, для женщин была «табу» и они не смели ни прикоснуться к ней, ни даже глядеть на нее. Боги наказали бы за такое преступление неминуемой смертью.

У белых жизнь шла несколько иначе. Для них, служителей «Лоно», никакого «табу» не существовало.

Постепенно, по мере того, как наши друзья обзаводились собственным хозяйством, отношения их к населению стали изменяться. Молодые люди от скуки заманивали к себе детей, кормили их вкусными вещами, а за ними соблазнялись и их матери. Лоно был, очевидно, великим кудесником, он знал все, и умел приготовлять удивительно вкусные яства. Сок из апельсинов вместе с водой и соком корня типп представлял собой чудеснейший прохладительный напиток.

Жить, казалось бы, совсем хорошо, но душа рвалась на свободу.

– В этой мнимой свободе есть свои темные стороны, – вздыхал Аскот.

– Мне кажется, – говорил Антон, – я теряю способность соображать, теряю и самую память… Все прошлое представляется мне таким отдаленным, словно мы живем здесь уж многие годы.

Фитцгеральд молчал, он падал духом и только не хотел в этом сознаться. Молча бродил он по лесу с ружьем за плечами, изредка убивал курицу, но только изредка, ибо боевые припасы: быстро истощались, и нельзя было знать наперед как и когда явится неотложная надобность в свинцовой пуле, от которой, быть может, будет зависеть спасение жизни. Но за ними всюду следили туземцы, они неотступно караулили как его, так и всех его товарищей, и в особенности унтер-офицера, от которого оба князя, не отходили буквально ни на шаг.

Наконец, наступил день, когда был истрачен последний патрон. Теперь уже нечего было рассчитывать добыть мяса, но в сущности в этом было горя мало, так как и соль тоже вся вышла. Оставалось впредь питаться одним таро.

Туземцы добыли огромные запасы этих клубней из земли и намеревались, налив их водой, дожидаться, пока начнется брожение. Вскоре по деревне начало распространяться от этих заторов адское зловоние.

Прошло уже четырнадцать дней, как белые находились в плену у островитян… затем миновали три недели… четвертая кончалась, а никаких известий ни откуда не было.

– Неужели они подняли паруса и ушли без нас? – спрашивал Аскот.

– Никогда! – отвечал ему лейтенант с уверенностью.

– Я тоже не думаю, но тогда как объяснить это молчание?

Все молчали, но каждый чувствовал, что так не может долее продолжаться и вопрос должен быть решен так или иначе.

И вот в один прекрасный день случилось нечто совершенно непонятное, наполнившее наших друзей ужасом, тем более, что они чувствовали себя в этом отношении совершенно беспомощными, так как не имели никакой возможности объясниться с туземцами.

В деревне появились совершенно чуждые лица, посольство, как передавалось из уст в уста, – которое доставило известие, повергнувшее всех в полнейшее отчаяние. Видно было, что всеми овладело величайшее беспокойство. – Что случилось? – спрашивали белые.