Из фронтовой лирики - [17]

Чтобы сказать

В желанный час победы:

«И моего

Тут капля меда есть!»

1942

Семен Кирсанов Долг

Война не вмещается в оду,

и многое в ней не для книг.

Я верю, что нужен народу

души откровенный дневник.

Но это дается не сразу, —

душа ли еще не строгá? —

и часто в газетную фразу

уходит живая строка.

Куда ты уходишь? Кудá ты?

Тебя я с дороги верну.

Строка отвечает: — В солдаты.

Душа говорит: — На войну.

И эти ответы простые

меня отрезвляют вполне.

Сейчас не нужны холостые

патроны бойцу на войне.

Писать — или с полною дрожью,

какую ты вытерпел сам,

когда ковылял бездорожьем

по белорусским лесам!

Писать о потерянном? Или —

писать, чтоб, как огненный штык,

бойцы твою строчку всадили

в бою под фашистский кадык.

В дыму обожженного мира

я честно смотрю в облака.

Со мной и походная лира,

и твердая рифма штыка.

Пускай эту личную лиру

я сам оброню на пути.

Я буду к далекому миру

с солдатской винтовкой ползти.

1942

Борис Костров В разведке

Борис Костров (род. в 1912 г.) в начале войны добровольцем пошел в армию. Участвовал в боях под Ленинградом, в Карелии, на Калининском фронте, был трижды ранен. 11 марта 1945 г. в Восточной Пруссии был смертельно ранен, похоронен в Крейцбурге, на центральной площади.

Во фляге — лед.

Сухой паек.

Винтовка, пять гранат.

И пули к нам наискосок

Со всех сторон

Летят.

Быть может, час.

Быть может, миг —

И

Тронет сердце

Смерть.

Нет, я об этом не привык

Писать стихи

И петь.

Я говорю,

Что это бред!

Мы всех переживем,

На пик немеркнущих побед,

На пик судьбы

Взойдем!

А то, что день

И ночь — в бою,

Так это не беда.

Ведь мы за родину свою

Стоим горой

Всегда!

Винтовка, пять гранат.

Пурга.

Рвет флягу синий лед.

Непроходимые снега,

Но путь один —

Вперед!

1942

Наталья Крандиевская—Толстая «По радио дали тревоги отбой…»

По радио дали тревоги отбой.

Пропел о покое знакомый гобой.

Окно раскрываю, и ветер влетает,

И музыка с ветром. И я узнаю

Тебя, многострунную бурю твою,

Чайковского стон лебединый, — Шестая, —

По-русски простая, по-русски святая,

Как Родины голос, не смолкший в бою!

1942

Ленинград

Михаил Кульчицкий «Мечтатель, фантазер, лентяй-завистник!..»

Михаил Кульчицкий (род. в 1919 г.) в декабре 1942 г. после окончания артиллерийского училища в звании младшего лейтенанта отбыл на фронт. Погиб под Сталинградом в январе 1943 г. Это — его последнее стихотворение, написанное в день окончания училища и отправки на фронт.

Мечтатель, фантазер, лентяй-завистник!

Что? Пули в каску безопасней капель?

И всадники проносятся со свистом

вертящихся пропеллерами сабель.

Я раньше думал: «лейтенант»

звучит «налейте нам».

И, зная топографию,

он топает по гравию.

Война ж совсем не фейерверк,

а просто трудная работа,

когда,

    черна от пота,

              вверх

скользит по пахоте пехота.

Марш!

И глина в чавкающем топоте

до мозга костей промерзших ног

наворачивается на чеботы

весом хлеба в месячный паек.

На бойцах и пуговицы вроде

чешуи тяжелых орденов.

Не до ордена.

Была бы Родина

с ежедневными Бородино.

Хлебниково — Москва

26 декабря 1942

Иосиф Ливертовский Папиросы

Иосиф Ливертовский (род. в 1918 г.) стихи начал писать с шестнадцати лет. Публиковал их в омских молодежных газетах, а позднее — во фронтовой печати. Погиб летом 1943 г. под Орлом, во время Орловско-Курского сражения.

Я сижу с извечной папиросой,

Над бумагой голову склони,

А отец вздохнет, посмотрит косо —

Мой отец боится за меня.

Седенький и невысокий ростом,

Он ко мне любовью был таков,

Что убрал бы, спрятал папиросы

Магазинов всех и всех ларьков.

Тут же рядом, прямо во дворе,

Он бы сжег их на большом костре.

Но, меня обидеть не желая,

Он не прятал их, не убирал…

Ворвалась война, война большая.

Я на фронт, на запад уезжал.

Мне отец пожал впервые руку.

Он не плакал в длинный миг разлуки.

Может быть, отцовскую тревогу

Заглушил свистками паровоз.

Этого не знаю.

Он в дорогу

Подарил мне пачку папирос.

1942

Владимир Лифшиц Баллада о черством куске

(Зима 1941/42 года)

По безлюдным проспектам оглушительно звонко

Громыхала — на дьявольской смéси — трехтонка.

Леденистый брезент прикрывал ее кузов —

Драгоценные тонны замечательных грузов.

Молчаливый водитель, примерзший к баранке,

Вез на фронт концентраты, хлеба вез он буханки,

Вез он сало и масло, вез консервы и водку,

И махорку он вез, проклиная погодку.

Рядом с ним лейтенант прятал нос в рукавицу,

Был он худ. Был похож на голодную птицу.

И казалось ему, что водителя нету,

Что забрел грузовик на другую планету.

Вдруг навстречу лучам — синим, трепетным

фарам —

Дом из мрака шагнул, покорежен пожаром,

А сквозь эти лучи снег летел, как сквозь сито,

Снег летел, как мука, — плавно, медленно,

сыто…

— Стоп! — сказал лейтенант. — Погодите,

водитель.

— Я, — сказал лейтенант, — местный все-таки

житель. —

И шофер осадил перед домом машину,

И пронзительный ветер ворвался в кабину.

И взбежал лейтенант по знакомым ступеням.

И вошел. И сынишка прижался к коленям.

Воробьиные ребрышки… бледные губки…

Старичок семилетний в потрепанной шубке…

— Как живешь, мальчуган? Отвечай

без обмана!.. —

И достал лейтенант свой паек из кармана.

Хлеба черствый кусок дал он сыну: —

— Пожуй-ка, —

И шагнул он туда, где дымила буржуйка.

Там, поверх одеяла, распухшие руки.

Там жену он увидел после долгой разлуки.

Там, боясь разрыдаться, взял за бедные плечи