Из Египта. Мемуары - [103]

– И что?

– Она сказала, что хочет извиниться.

Все промолчали.

– Скажи ей, не сейчас.

– Хорошо.

Абду поспешно возвратился к телефону, взял трубку и что-то забормотал. Затем, к своему облегчению, мы услышали, как он повесил трубку и вернулся на кухню. Значит, она не стала настаивать и скандалить. Значит, этот вечер отец проведет с нами.

– Ну что, давайте поедим? – предложила мама.

– Отличная мысль, – повторил я.

– Я голодна как волк, – добавила бабушка Эльза.

– Твоя жена – ангел, – прошептала бабушка папе.

После ужина мы перешли в маленькую гостиную, и бабушка Эльза, как всегда на таких сборищах, попросила отца поставить ее любимую пластинку – очень старую запись квартета Буша, которую держала у себя в комнате, опасаясь, что кто-нибудь ее испортит. Я еще днем заметил ее возле радиоприемника. Значит, бабушка Эльза заранее продумала музыку.

– Вот, – и она подагрическими пальцами осторожно достала из выбеленного конверта покоробившуюся пластинку. Это была бетховенская «Благодарственная песнь Божеству от выздоравливающего». Все сели, и заиграло адажио.

Старая пластинка на семьдесят восемь оборотов шипела, помехи заглушали музыку, но никто этого словно не замечал: бабушка рассеянно и заунывно мурлыкала себе под нос, отец закрыл глаза, Эльза восхищенно кивала в такт мелодии, как делала порой, когда пробовала купленный на черном рынке швейцарский шоколад, – так, будто хотела сказать: «Разве человеку под силу сотворить такое чудо?»

Вот он, весь мой мир, подумал я: две старушки корчились в немом отупении, отец мечтал оказаться не здесь, мама листала французский журнал мод, думая обо всем и ни о чем, но в основном о муже, который знал, что она ничего не скажет в тот вечер, скорее всего, спустит дело на тормозах и впредь никогда словом не обмолвится о случившемся.

Я жестом показал маме, что хочу пойти погулять. Она кивнула. Папа молча сунул руку в карман и протянул мне несколько банкнот.

Рю Дельта кишела людьми. Был первый вечер Рамадана, и выстрелы, оповещавшие об окончании поста, прогремели три часа назад. Повсюду стояли непривычный гул и суматоха, прохожие собирались группками, преграждая дорогу машинам, отчего становилось еще шумнее и оживленнее; в воздухе витал запах праздничной выпечки и жареных угощений. Я поднял глаза и посмотрел на наш дом: свет на нашем этаже горел только в гостиной и в комнате Абду. До чего же тусклый, скудный свет по сравнению с яркими разноцветными лампочками, висевшими на всех столбах и деревьях: казалось, будто электричество в нашем доме понемногу слабеет и в любой миг потухнет. Освещение Старого Света, старых людей.

Я вышел к набережной; воздух здесь был солонее, свежее, без мерцания огней и колыханья толпы. Машины попадались всё реже, а если останавливались на светофоре, то все замирало, и в темноте слышался лишь плеск волн; тонкая пелена брызг пронизывала воздух на ночной Корниш, окутывала уличные фонари, дорожные знаки и далекие прожектора у пушек Петру, покрывала тончайшей липкой пленкой каменную стену, смотревшую на городское побережье. Еле слышно поднимая брызги, проехал автобус, оставил на блестевшем асфальте мутные пятна света. Откуда-то время от времени долетали негромкие обрывки музыки – наверное, из какого-нибудь танцевального зала, где вечерами собирались студенты. Или же негромко играло радио где-то неподалеку на пляже, где брошенные сети источали едкий запах рыбы и водорослей.

От лотка на углу улицы пахло свежей выпечкой и «волосами ангела»[127], которые жарили тут же на широком медном противне: на Рамадан такие ларьки стояли по всему городу. Покупатели сворачивали лепешки, выкладывали на них миндаль, изюм, поливали сиропом. Торговец заметил, что я разглядываю аккуратные ряды сладостей на черном подносе, улыбнулся и сказал: «Этфаддаль, угощайся».

Я представил укоризненный взгляд бабушки Эльзы. «Но ведь Песах», – сказала бы она. Моя бабушка тоже этого не одобрила бы: как так, есть пищу, которую арабы жарят прямо на улице, возмутительно. Египтянин не взял с меня денег. «Держи», – он протянул мне угощение на обрывке газеты.

Я пожелал ему хорошего вечера, взял влажную лепешку и отправился на берег. Уселся на каменную стену спиной к городу, лицом к морю, сжимая в руке лакомство, которое собирался съесть. Абду сказал бы: вот так мазаг, и сопроводил бы это словцо, как все египтяне, особым жестом – приложил бы ладонь к щеке, – это означало счастливое изобилие и длительное, утонченное наслаждение благами земными.

Я сидел в темноте, смотрел на звезды и думал: где-то там Испания, за нею Франция, справа Италия, а прямо передо мной земля Солона и Перикла. Мир вечен и безграничен; я представил всех потерпевших крушение, лишившихся дома моряков, которые, сбившись с курса, оказывались здесь и годами чинили свои разбитые корабли, молясь о ветре, но, когда наступала пора, разнежась, не желали оставлять эти берега.

Я глядел на мерцавшие вдалеке огоньки рыбацких лодчонок, ночами всегда уходивших в море, наблюдал за стайкой детей, носившихся по пляжу, размахивая праздничными фонариками; девочки в ярких розовых и малиновых платьях, взявшись за руки, нырнули во мрак, за ними показалась другая ватага юных гуляк, облепила пристань у дюн; некоторые махали мне снизу. Я тоже им помахал привычным жестом уличного братства и вытер мокрое от брызг лицо.