Июльский ад - [39]

— Я… ничего… — промямлил Васечка, невольно покраснев, совсем как девочка-первоклассница.

А Митька с Васечки вдруг перевёл пристальный взгляд на не проронившую до сих пор ни слова Настю. Та, поймав его взгляд, вздрогнула и опустила ресницы.

— Понятно… — нехорошо усмехнулся он и ещё раз протянул: — По-нят-но.

Когда полицейские — сначала Клык, а потом Васечка — вышли из хаты Полежаевых и потопали по тропинке восвояси, тётка Феклуша, словно перепуганная насмерть перепёлка, заметалась по горнице, то и дело хватая себя руками за щёки.

— Ты чего это узносилась, как бы курица перед кладкой? — не вытерпел дядька Мирон.

— Ох, Миронушка, чует моё серденько, ну что не зря приходил этот проклятущий одноглазый полицай!.. Ох, надобно ж нам Настюху немедля прятать от лиходея одноглазого!

— Окстись, старая! Охолонь… Ничего этот выродок Настасии не сделает. Мы-то на что, не заступимся, что ли?

Молчавшая до сих пор Настя подняла голову, неслышно вздохнула:

— Может быть, мне в Береговое стоит вернуться?

Тётка Феклуша промолчала, думая о чём-то тяжёлом и непонятном, а дядька Мирон сказал:

— Погоди, милая Настасия, дай покумекать немного. Что-нибудь да придумаем, решим…

А между тем Митька Клык, идя впереди, спрашивал у Васечки:

— Я вижу, сынок безусый, ты вроде бы чертовски влюбился в ту деваху береговскую, а?… А ничего девка — сочная, самый смак. Я таких, как она, дю-ю-же обожаю.

Васечка тяжело вздохнул.

— Она, и правда, нравится мне, — сказал он. — Ах, если бы не война!..

— «Очень нравится», — передразнил Клык. — Мне она, может быть, тоже понравилась.

Васечка резко остановился, глухим, словно бы и не ему принадлежащим голосом, проговорил:

— Не надо шутить так, господин старший полицейский. Я не позволю…

— Чего, чего? — тоже остановился Клык. — Не позволишь? Мне не позволишь?

— Я убью вас, если вы к Насте… притронетесь…

Клык пристально пробуравил лицо Васечки единственным глазом и вдруг… захохотал.

— Молодец! Ей-Богу, молодец!.. Смелость у тебя уже появляется! Хвалю! И не слушай меня, я — пошутил. Пойдём, сынок безусый, по имени Васечка. Пойдём… и ни о чём не думай. У нас с тобой теперь одна дорога.

ПРОЩАНИЕ С АЛИНОЙ

Василий, как ни спешил, всё равно опаздывал. То и дело он нервно поглядывал на часы — в его распоряжении оставалось всего каких-то несчастных полчаса — и упорно продолжал пробираться сквозь ряды боевой техники, сквозь многочисленные толпы солдат и офицеров, ежеминутно спрашивая у всех, не видел ли кто случайно, где остановился медсанбат. Но никто ему ничего определённого не отвечал: то ли и самом деле не знали, где сейчас расположились медики, то ли не до лейтенанта было с его наивными вопросами. И отчаявшийся вконец Василий Кошляков хотел уже всерьёз плюнуть на свою затею встретиться перед надвигающимся сражением со своей пассией Алиной, как вдруг его кто-то окликнул. Он обернулся на голос. К нему шёл знакомый лысеющий майор медицинской службы.

— Ты чего это здесь болтаешься, парень? — спросил он, широко улыбаясь и благоухая одеколоном с чисто выбритого лица. — Да ещё с таким видом, будто бы кого ищешь.

— Здравия желаю! — обрадованно козырнул Кошляков. — Вы правы, товарищ майор, я действительно в труднейшем поиске. Но ищу не кого-то, как вы выразились, а именно Альбину.

— Ну да?

— Именно! Подскажите, где находится этот чёртов медсанбат?

— Не надо, Кошляков, так низко и пошло выражаться о высоких духом военных медиках. Ты ещё ни разу к нам не попадал, кроме как по амурным делам? И не дай Бог! Лучше живи здоровым и сильным…

— Товарищ майор! — взмолился Василий и нетерпеливо постучал пальцем по циферблату часов. — Товарищ майор!.. Я опаздываю!..

Майор посерьёзнел:

— Понял! — сказал он и ткнул пальцем в сторону. — Там… Прямо иди… Не сворачивай — и упрёшься…

Алина увидела Василия чуть раньше, чем он её. Увидела и стремглав бросилась к нему навстречу. Она с разгона обняла его за шею, начала осыпать озабоченное лицо Кошлякова жаркими прерывистыми поцелуями.

— Алина, что с тобой? — улучив момент, еле продохнул Василий.

— Ничего, ничего, — пробормотала Алина, продолжая, по-прежнему, осыпать его страстными прикосновениями губ.

Наконец она выдохлась и остановилась, бессильно повиснув на нём. Василий смущённо огляделся по сторонам, сказал:

— Алина, ты чего так? Люди ведь смотрят…

— А мне всё равно, Вася. Понимаешь, я люблю тебя! И чувствую, как любовь моя с каждым днём, с каждым часом становится всё сильнее: всё невыносимее мне быть без тебя… Я уже не могу жить, не видя тебя!

— Я тоже люблю тебя, Алина! Только вот сейчас я пришёл к тебе проститься: предстоит трудное сражение и кто знает…..

— А какие сражения бывают лёгкими, Васечка мой милый?

— Да, да, ты права — лёгких битв не бывает. Да ещё — и без жертв. Я, конечно, не верю, что умру именно здесь, под какой-то Богом забытой Прохоровкой, но, всё равно, я пришёл, чтобы сказать тебе, как сильно я тебя люблю. И эти слова я буду теперь говорить тебе перед каждым сражённом. До самого последнего дня войны. До победного дня,

Алина с тихой грустью и внутренне-кричащей жалостью жадно и ненасытно всматривалась в родное и близкое ей лицо Василия, слушала его бессвязные признания в любви, принимала всем сердцем эти его признания, а сама — одновременно — думала о чём-то другом, о постороннем. И когда она попыталась разобраться, понять — о чём же это постороннем она в эти скупые минуты думает, и когда поняла — о чём! — то мгновенно ужаснулась. Как-то подспудно, шестым чувством, она почему-то ясно и отчётливо представила, что это её последняя, самая последняя встреча с любимым человеком — Васенькой Котляковым. Она, ещё не зная почему, внутренне чувствовала, что кто-то из них уже не выйдет из предстоящего боя живым и здоровым, что чья-то из них двоих светлая душа вознесётся на бескрайние небеса, а другая душа, задержавшаяся для несения тяжкого земного бремени, будет невыносимо тосковать по ней.