Июльский ад - [37]

Вышла неслышно на улицу стройная, раскрасневшаяся Настя. Молча подсела к задумавшимся родственникам, тоже задумалась, но уже о своём кровном.

— Ты чего это, Настасия? — пристально вглядываясь в лицо девушки, с любовью в голосе спросил Мирон Иванович. — Ты чего загрустила, племяшечка?

— Ах, дядя Мирон, ну как же мне не грустить, не печалиться? Вон когда ещё из дому ушла, зимою снежною ещё! Соскучилась по мамке — страсть! Как там она, в Береговом-то?

— Потерпи, Настасия, потерпи. Не век же этой проклятой' войне злорадствовать, — и на старуху найдётся поруха, — когда-то конец её наступит. Победный…

— Да, да, — согласно кивала головой тётка Феклуша, — окончится война, окончится. Погонют наши супостата… Помяни моё слово! Но вот только — когда!.. Поскорее бы, Господи…

И вдруг она, словно сглотнув слово, внезапно замолчала, напряжённо вглядываясь вдаль из-под руки.

— Мирон, глянь-ка, никак сам Васечка опять к нам топает?… Точно, он… А ну-ка, Настюха, шуруй-ка скорёхонько в хату: бережёного Бог бережёт… Да и мы с Мироном за тобой следом попрёмся.

… Разомлевший на жаре Васечка, заявившись в хату Полежаевых, неловко затоптался у порога.

— Здорово живёте! — смущённо проговорил он. — Можно к вам?

Тётка Феклуша недружелюбно взглянула на него:

— Чевой-то ты спрашиваешь? Ты же — власть… Явился, прости Господи, не запылился…

— Да чего ты, тётка, всё время на меня окрысиваешься? Я чего тебе плохого сделал? Дорогу перешёл, или как?

— «Чего?». Знаю я твоё «чего?» Зря, ирод, к Настюхо тропинку топчешь.

— Ничего я не топчу; так, просто зашёл…

— Ну-ну, — оставив недружелюбный тон, вздохнула понимающе тётка Феклуша. — Заливай… касатик…

Мирон Иванович, отведя задумчивый взгляд от совсем молодого полицая, как бы обречённо мотнул головой:

— Присаживайся, Васечка. Рассказывай, чего нового в твоей службе и… вообще. Ты ж там — в верхах — вращаешься, всё должен знать.

— Нового пока ничего нет, дядька Мирон, но, наверное, скоро будет. Митька Клык чего-то встревоженный стал; фрицы всполошены, и, мне чувствуется, что вот-вот чего-то произойдёт. Войск окрест нас нагнали — просто ужасть. И особенно — танков. Я столько танков и в кино не видел!..

— Чевой-то ж это ты, представитель нового порядка, тайну военную разбазариваешь, как будто семечками нас угощаешь? — ехидно спросила тётка Феклуша. — За это знаешь, что бывает? Фрицы твои родные тебе заживо пупок на шею намотают!

Васечка покраснел и сконфузился, замолчал, нелепо поднеся ладонь ко рту, словно закрывая его. Полежаев хотел было успокоить Васечку да пожурить неугомонную супругу — чего, мол, раскаркалась, старая рухлядь, но тут в сенях что-то загремело, будто бы ведро пустое с лавки упало, и дверь в хату резко распахнулась. Головы всех моментально повернулись в сторону двери: в её проёме, хищно щуря единственный глаз, стоял сам всемогущий Митька Клык. Войдя с улицы, он не сразу смог привыкнуть к сумеркам в хате и потому сначала не смог различить, кто же здесь находится. А потом, когда глаз его привык к сумраку-полумраку, он удовлетворённо растянул топкие губы в ухмылке и ядовито выплюнул:

— Ну и компашка собралась здесь!.. И, как в сказке Пушкина, старик со старухой и мой боевой помощничек собственной персоной!. А это кто такая, а? Эт-то штой-то за краля незнакомая?… Ну-ка, ну-ка… Откель она появилась на вверенной мне территории?

И Клык, твёрдо и уверенно шагнув от двери, остановился прямо перед съёжившейся Настен.

— Ты, деваха, чья будешь — он грубыми пальцами взял её за подбородок, резко поднял лицо её вверх. — Признавайся! И быстро, пока я не осерчал… Если я осерчаю…

Перепуганная насмерть Настя, задрожав, мгновенно побелела. Совсем как стена, выбеленная мелом. И ни слова не могла вымолвить.

Поднялся, кряхтя, с лавки дядька Мирон, прокашлявшись, к Клыку руку вытянул:

— Послушай, господин полицейский!..

— Молчать! — рявкнул, не отводя взора от Насти, Митька. — Я тебе, козёл старый, не господин полицейский, а господин — старший! — полицейский! Старший! Ты понял меня?…

— Господин старший полицейский! — смущённо, с зарождающимся испугом поправился дядька Мирон. — Я вас очень прошу: не трожьте вы девушку эту, она — племяшка моя…

— Кто? — не помял Клык. — Кто такая?

Тут тётка Феклуша вмешалась, негодующе полыхнув глазами в сторону Митьки.

— А чево туточки непонятного? — вызывающе подпёрла она бока руками. — Очень дюже и понятно! Это — Настюха, племянница нашенская. Чево ж про неё ещё можно балакать, а?

— Откуда вдруг заявилась она, племянница эта ваша, в хутор Полежаев?

— Настюха? Дак неужель не знаешь? Да из Берегового…

Клык отпустил подбородок Насти, недоверчиво хмыкнул:

— Что-то я подозреваю, будто бы вы лапшу мне на уши навесить собираетесь… А документ какой-нибудь у племянницы вашей, у береговской, имеется?

Настя молчала, не отводя испуганных повлажневших глаз от чёрной повязки на злобном лице Клыка.

— Господин старший полицейский, — тяжело вздохнул дядька Мирон, — да откуда же у неё документ заимеется, она ж ещё — ребёнок…

— Это меня не волнует! — снова вызверился Митька. — Не ще-ко-чёт!.. Пусть хоть комсомольский билет показывает мне!.. А нет документа — со мной эта крошка пойдёт, для выяснения личности. Вдруг она партизанка?