Ивритская классика прошлого века - [12]

…Вот дети подошли, застыли в изумленье:

зачем же тетя так грустит?..

Ночью

Ури

Письма брошены, и перепутан

их порядок. Как много их!

Я простерта над ними, как будто

та гадалка веков седых.

Только я, как она, назавтра

не пойду судьбу вопрошать,

потому что Бог отказался,

отказался мне помогать,

хоть и знает он сердце это,

ту печаль, что оно хранит.

Буду письма читать до рассвета,

пока буквы не стерлись на них.

Молчание

Земля молчит – и будто саван грудь окутал,

и будто сердце мне пронзил молчанья меч.

Но я покуда здесь и жду еще покуда,

и кровь стихов моих не прекращает течь.

Раз смерть молчит – умолкнем мы в ее объятьях,

настанет день – и путь прервется у черты,

но до чего же голос жизни нам приятен,

как звуки эха его ясны и чисты!

Могильным холодом в лицо молчанье дышит,

и ухмыляется чудовище в ночи.

Но я покуда здесь, покуда здесь, ты слышишь?

Срази меня словами! Только не молчи!

«Я запомню навек…»

Я запомню навек:

как испуганный конь,

колотится сердце в груди.

Будто в лунную ночь, всюду бледный огонь

и призрачный свет – впереди.

И внезапно почувствую вспышку в крови,

будто послан мне знак от огня.

Он напиться дает – и сгореть от любви,

окружает и душит меня.

При свете форточки

О, как же недолго со мною он пробыл —

тот луч, что скользнул сквозь стекло.

Уже не мечтаю отныне я, чтобы

здесь стало свежо и светло.

О солнце! О солнце! Блестящей оравой

твои рассыпались лучи,

сверкали в росе и плясали на травах,

горели в заката печи.

Я знала, что дни опустеют без света.

В тоске подойду я к окну.

Как к памяти солнца, я к форточке этой

без всякой надежды прильну.

Женщина

Вот она от головы до пят,

вот ее забитый, тихий взгляд.

Преданность, унынье и мольба:

взгляд собаки битой иль раба.

Миг кристально чистый, ясный, узнанный,

хоть и полон,

скуп он на слова.

Тишина,

и лишь порыв обузданный:

господина руку целовать.

«Назови моим именем дочь —…»

Назови моим именем дочь —

руку дай,

постарайся помочь.

Так печален в вечность уход!

И когда она подрастет,

то мою сиротливую песнь,

мой вечерний, грустный мотив —

в золотую звонкую весть,

в голос утра она превратит.

Нить порвалась – вплети ее им,

дочерям и внучкам твоим!

«Тебе я, как прежде…»

Тебе я, как прежде,

тебе – на века —

чужая, своя,

далека и близка.

Ты – рана на сердце, и невмоготу

краснеть и бледнеть, и взлетать в высоту.

Так вслушайся в глас, леденящий сердца!

К тебе, о тебе, от тебя – до конца…

Открылася дверь…

Открылася дверь и закрылася дверь.

Мираж сияет вдали,

и манит колодец.

Но, верь иль не верь,

им жажды не утолить.

Тюрьма – моя келья, и книга – нема,

и ширится ужас во мне.

И пусть я грешила – но я же сама

наказана Богом вдвойне!

«Своею рукою! —…»

Своею рукою! —

Так гордость велела.

Разорвана нить и мосты сожжены

своею рукой.

В сердце радость запела.

Так гордость велит.

Нож торчит из спины.

Из сборника «Нево»

«Лишь о себе рассказать я смогла…»

Лишь о себе рассказать я смогла.

Сжался мой мир, будто мир муравья.

Так же, как он, я и ношу несла,

так же, как он, надрывалася я.

Путь муравьишки к вершине желанной

долог, мучителен, труден вдвойне.

Ради забавы рука великана

все его чаянья сводит на нет.

Так же и путь мой – слезы и песни,

страх и молитвы Высшей Руке.

Что ж ты позвал меня, берег чудесный?

Что ж обманул ты, огонь вдалеке?

«Столько доверия в сердце моем! —…»

Столько доверия в сердце моем! —

Не испугаешь его листопадом,

благословит любые преграды —

осени плач за окном,

ветра бессилье, вечности мощь…

Сердце доверчиво, дальний ты мой!

«В сердце сад есть заветный…»

В сердце сад есть заветный,

ты вселен в заветный мой сад.

Заплелись твои ветви,

глубоко твои корни лежат.

Не смолкает, не стынет

в сердце до ночи птичий галдеж.

Это сад мой, и ты в нем

сотней жаворонков поешь.

«Все сказала я. Срок настал…»

Все сказала я. Срок настал

виноград давить —

или душу.

Кровь течет,

как вино.

И вопит немота.

А ты даже не слушал.

Письмо

Все хорошо.

Секрет храню навеки

про счастье, что открылось и ушло.

Готова руку целовать я человеку,

что обижал и будет впредь мне делать зло.

Но вдруг в тиши —

есть миг жестокий, грубый,

есть миг, взрывающий покой и сонный плен,

когда мне хочется, чтоб затрубили трубы

и Страшный Суд свершился на земле.

Сосед

Его не видя, все же знаю точно

о том, что он вблизи, я не одна,

и бережет от ужасов полночных

квадратик света из его окна.

О, только бы мне знать, что кто-то рядом —

невидимый, но явственный, как свет,

и это знание – защита и ограда,

ладонь на лбу, прохлада и привет…

Иная печаль

Отодвинулись мгла с синевою,

дни и ночи ушли далеко.

Я устала. Глаза закрою,

посижу, отдохну немного.

Пелена чужбины упала,

и придвинулся вдруг безотчетно

образ тот, что во мне погребала

память дней и ночей бессчетных.

За борьбу, за сверканье стали —

ты прости! Мы запомним отныне,

что касанье иной печали

ранит больно, и память не стынет.

«Моя хрупкая радость! Цветочек…»

Моя хрупкая радость! Цветочек,

что взрастила с таким я трудом

на тяжелой безжизненной почве,

на пустынном наделе моем.

Моя хрупкая радость! Жестокий

тот закон мне известен давно:

если слез проливаешь потоки,

не создашь и росинки одной.

И дорога мне эта известна,

и другой уже не повстречать:

вспоминать, создавая песни,

вспоминать, грустить и молчать.

«Книгу Йова раскрыла, читаю о нем…»