Иван Саввич Никитин - [51]

Прототипом Федора Федоровича послужил квартировавший одно время у Никитиных профессор Воронежской духовной семинарии Иван Иванович Смирницкий, преподававший в 1851–1864 гг. Св. Писание и другие предметы. Н. И. Второв вспоминал, что сей муж «…в действительности личность еще более пошлая»; он «книг никаких не читал», кичился своим дипломом, науськивал Савву Евтеича на сына и пытался всячески унизить последнего. Смирницкий никак не хотел съезжать с квартиры, лишь когда пригрозили пожаловаться на него губернатору, убрался восвояси.

По контрасту с Федором Федоровичем в повести одинокой печальной тенью проходит учитель словесности Иван Ермолаич, когда-то энергичный, обуреваемый передовыми начинаниями педагог, но теперь сломленный и сникший, пытающийся заглушить чаркой вина свою тоску и бессилие что-либо изменить к лучшему («…Мы даем направление молодым умам, — горько иронизирует Иван Ермолаич, — что нисколько не мешает мне спрягать глагол сплю: я сплю, ты спишь…») — запоминающийся трагический характер, подробной разработкой которого русская литература позже займется весьма обстоятельно.

Все другие учителя семинарии во главе с ректором — вялые и тупые натуры, живущие механически, «от сих до этих». Под стать себе они плодят нравственно развращенных учеников.

Над всеми этими духовно немощными фигурами возвышается гордая и светлая личность семинариста Алексея Яблочкина. «Экая бурса! — говорит молодой строптивец. — Попала на одну ступень и окаменела…».

Жизнь Яблочкина воспринимается как протест против семинарского прозябания и послушания. Он много читает, увлечен идеями Белинского, в нем зреет атеист и проповедник-демократ. Под его влиянием незаметно духовно распрямляется и Белозерский. Образом Яблочкина Никитин не только убивает бурсу как отживающий институт образования и воспитания, но и ставит вопрос о негодности всего миропорядка. «Отчего это жизнь идет не так, как бы хотелось?» — спрашивает разночинец-правдоискатель, а в финале повести умирающий, в чахоточном бреду взывает: «Стены горят… Мне душно в этих стенах! Спасите!» Эти слова по сути — призыв автора к спасению молодого поколения, гибнущего в удушающей общественной атмосфере. Яблочкин предвещает образ «нового человека» разночинского склада, ту грядущую силу, которая скоро станет на путь обновления России.

Никитин обрывает «Дневник…» на трагической ноте, звучащей в стихотворении «Вырыта заступом яма глубокая…»:

Вырыта заступом яма глубокая,

Жизнь невеселая, жизнь одинокая,

Жизнь бесприютная, жизнь терпеливая,

Жизнь, как осенняя ночь, молчаливая, —

Горько она, моя бедная, шла

И, как степной огонек, замерла.

Народоволец и видный поэт революционного народничества П. Ф. Якубович, много испытавший на своем веку, говорил о стихотворении как о самой «трогательной, до слез потрясающей песне».

Сразу же по выходе «Дневник семинариста» тепло встретила критика. Ряд положительных откликов на него поместили столичные газеты, отметившие новизну темы, грустную правду изображения, основанную на автобиографичности материала и широкой его типизации. «Санкт-Петербургские ведомости» отнесли повесть к числу «капитальных». По воспоминаниям одного из современников, произведение «понравилось» Н. Г. Чернышевскому. В анонимной рецензии на «Воронежскую беседу», приписываемой М. А. Антоновичу, «Дневник семинариста» назван в «Современнике» украшением книги.

«Дневник семинариста» пробил брешь не только в бурсацкой теме (хлынули воспоминания воспитанников духовно-учебных заведений, публицистические статьи и т. д.), но и вообще в антиклерикальной русской прозе. За Никитиным своей дорогой пошли Н. Г. Помяловский, Н. С. Лесков, многие писатели 70—80-х годов.

ОСЕНЬ ЧЕРНАЯ

Никитину так и не довелось увидеть «Воронежскую беседу на 1861 год», где публиковался его «Дневник семинариста», отпечатанной, хотя корректурные листы он успел прочитать. Задержка с выходом сборника усугубляла и без того расстроенное здоровье. Подписчики его книжного магазина требовали книгу, а она все не поступала из Петербурга. «Словом — в чужом пиру я нашел похмелье и попал в весьма неловкое положение», — сокрушался Никитин. Страсти подогрел столичный журнальчик «Развлечение», в котором появилась разнузданно-игривая статейка одного из местных злопыхателей, противопоставившего «Воронежскую беседу» «Воронежскому литературному сборнику», издателем которого был купец-книгопродавец Н. В. Гарденин. «И составились два враждебные лагеря, два стана, смертельно друг друга ненавидящие, — потешался провинциальный забавник. — Словом, образовались две партии: партия никитинцев и партия гарденинцев. Это то же, что в старину Монтекки и Капулетти!» Потешные ужимки «Развлечения» появились, вероятно, с благословения его редактора Ф. Б. Миллера, очевидно, оскорбленного в свое время деликатным отказом весьма занятого Никитина участвовать в журнале. Подобным способом злопамятный редактор наносил удары исподтишка не только воронежскому поэту, но и Ф. М. Достоевскому, И. С. Аксакову, А. А. Григорьеву и другим.

Мелкие укусы «Развлечения» лишний раз ранили и без того смертельно больного Никитина. Трезво оценивая свое почти безнадежное положение, он вынужден был прекратить переписку с Натальей Матвеевой, иначе его письма к ней могли бы невольно напоминать выписки из «скорбного листа» — зачем бередить душу любимой девушке, которой он желал только добра. Как она реагировала на его молчание — неизвестно, в один из своих мучительных дней он сжег ее послания, и ни один чужой глаз так и не увидел обращенных к нему строк дорогого человека… (Осенью 1863 г. Н. А. Матвеева стала женой исправника Землянского уезда Воронежской губернии Петра Даниловича Ретунского; у них было шестеро детей; пережила она Никитина почти на 40 лет.)