Иван Саввич Никитин - [52]

«Писать более, право, нет мочи», — заключил Иван Саввич одну из своих последних записок к Анне Ивановне Брюхановой, жене приятеля. На фоне эпистолярного безмолвия летне-осенних месяцев необычно бодрым выглядит письмо поэта от 24 июля 1861 г. к А. С. Суворину, незадолго перед тем ставшему секретарем редакции московской «Русской речи». Стоящий у края могилы Никитин находит в себе силы поблагодарить опекаемого им молодого журналиста за комиссионерские услуги книжному магазину, позаботиться о его здоровье: «Так ли оно хорошо, что может выдержать постоянную умственную работу при сидячей жизни. Ведь это я говорю из любви к Вам и Вы, прошу Вас, не пеняйте на меня за мои предостережения». Мог ли предполагать поэт, что подающий тогда надежды его отчаянно радикальный знакомец, «душа моя», переживет его на целых полвека, станет известным журналистом и издателем, возглавит одно из направлений русской публицистики.

Книжная лавка оставалась в ту тревожную пору единственной отрадой для Никитина. Неимоверными трудами его любимое детище процветало; подобрались и надежные помощники: заведовал магазином дневавший и ночевавший там деятельный питомец Московского университета Н. Н. Чеботаревский, весьма толковыми оказались и мальчики, некие Акиндин и Миша. Хозяину все трудней и трудней становилось показываться в своем заведении, в последний раз он заглянул туда при обстоятельствах, прямо скажем, сверхдраматических.

Однажды, когда еле добравшийся до магазина Никитин, превозмогая очередной приступ болезни, лежал на диване, вошел высокий мужчина и спросил Ивана Саввича. Посетителем был В. А. Кокорев, тот самый, благодаря щедрым денежным займам которого стало возможно и открытие книжного магазина, и издание сборника 1859 г. До того меценат и благодарный ему поэт не встречались. М.Ф. де Пуле передает потрясшую его сцену. Иван Саввич встал с дивана, выпрямился во весь рост и, держа за руку В. А. Кокорева, срывающимся страстным голосом говорил: «…вы дали мне новую жизнь… вы… спасли меня… не подойди так скоро смерть, я не остался бы здесь, в этом городе… здесь мне душно!..» Передать этот смешанный со слезами поток-монолог невозможно — это было похоже на исповедь человека, вытащенного из петли, но, увы, волею судьбы уже почти обреченного.

Вероятно, отдав великую дань благодарности своему добросердечному покровителю и облегчив тем самым душу, Никитин почувствовал себя готовым к худшему. 1 сентября он написал де Пуле записку с просьбой быть его душеприказчиком и прийти составить духовное завещание: «…и будьте со мною похладнокровнее при свидании, — умолял он, — иначе я не выдержу».

Последняя его воля была исполнена: согласно ей право на издание сочинений поэта с благотворительными целями передавалось Н. И. Второву, а все вырученные от продажи вещей средства предназначались близким и дальним бедным родственникам Ивана Саввича — при этом не были забыты не только Аннушка Тюрина, но и те люди (их более десятка), чьи имена почти не упоминаются в его биографии. И здесь Никитин остался верен себе — он не только воспевал священность семейных уз, но на пороге земного бытия, как мог, доказывал это конкретным гуманным делом. Но, мы помним, с не меньшим пафосом он всем своим творчеством проклинал семейный деспотизм. Имени отца в своем духовном завещании он не оставил…

Вести о безнадежном состоянии здоровья поэта дошли до Н. И. Второва, в то время совершавшего большое путешествие за границей с целью подготовки огромного труда о муниципальных устройствах городов в Европе. «Я, как брата, люблю Ивана Саввича, — писал Второв, — потеря его будет сильным для меня ударом». Еще недавно Второв звал Никитина в Петербург отдохнуть от постылого Воронежа, когда-то так же звал А. В. Кольцова для духовного спасения в столицу В. Г. Белинский. История повторяется.

Старший доктор Воронежской губернской больницы А. К. Тобин (иногда в переписке именуется Тобен) принимал все возможные меры для спасения пациента. Последний, уже давно изверившийся в возможностях эскулапов, все-таки цеплялся за советы лекаря. «Ведь вот чувствую, что без лекарства не проживу и двух недель, — говорил он, — а выпьешь несколько ложек микстуры, — ну, как будто и станет легче и надеждишка появится!»

Свидетели трагедии единодушно отмечали удивительное мужество поэта перед лицом смерти. Один из современников вспоминал его слова: «Духом я ничего, бодр и спокоен, но проклятое тело меня беспокоит…». Дабы поддержать этот дух, близкие в утешение рассказывали о происходившем как раз в то время в Задонске, в восьмидесяти верстах от Воронежа, открытии мощей святителя Тихона Задонского, давали читать Евангелие и прочие книги религиозного содержания. Некоторые очевидцы, пожалуй, преувеличивают молитвенное настроение Никитина его худших дней. Старые печальные русские обычаи он соблюдал, но, пожалуй, не так истово, как иногда это изображают. Находившийся с ним рядом в самые тяжкие часы И. И. Зиновьев не случайно писал: «…знавши его убеждения по части религии и то, что он, по его словам, не приобщался (т. е. не совершал обряд причастия. — В. К.) более десяти лет, никто из нас не решался приступить к нему с таким предложением из опасения еще больше расстроить его».