Иван Саввич Никитин - [53]

Из мира уходил не смиренник и послушник, а человек огромного мужества. «Увы! Иван Саввич умирает и часами приходится измерять оставшуюся его жизнь, — сообщал 22 сентября 1861 г. М.Ф. де Пуле в редакцию журнала «Время» М. М. Достоевскому, интересуясь судьбой стихотворений Никитина. — Что бы и как бы ни говорили о нем как о поэте, несомненно одно, что он был могучий боец и великий мученик в жизни…». Через три дня тот же корреспондент извещал Н. И. Второва об ужасном положении их общего друга и, в частности, отмечал: «…грудь едва дышит, и самое дыхание у него сопровождается глухими стонами». Тем не менее и в эти минуты поэт держался стойко, благодарил за беспокойство близких людей.

26 сентября, в день своих именин, он, поддерживаемый уколами морфия, даже устроил нечто вроде праздничного домашнего ужина. Когда-то здесь, в комнате, где теперь лежал на диване человек с печатью чахоточного пламени на лице, кипели литературные и иные споры членов второвского кружка, а в тот вечер разыгралась сцена, которую не мог бы выдумать и автор самых душераздирающих трагедий. Попили чаю, поговорили о том о сем. Савва Евтеич, на этот раз трезвый и прилично одетый, сказал, что сын-де излишне сердится, сам себя убивает, ему, мол, надо поменьше волнений, побольше спокойствия. Дадим дальше слово присутствовавшему де Пуле: «Никитин быстро приподнялся с дивана и стал на ноги, шатаясь и едва держась руками за стол. Он был страшен, как поднявшийся из гроба мертвец.

— Спокойствие!.. — воскликнул умирающий. — Теперь поздно говорить о спокойствии!.. Я себя убиваю!.. Нет, — вот мой убийца!..

Горящие глаза его обратились к ошеломленному и уничтоженному отцу».

Перед тем страшным часом, когда в дом на улице Кирочной вошла «гостья погоста, певунья залетная», Савва Евтеич пребывал в хмельном угаре. «Перед смертью Иван Саввич пожелал испросить у него прощения, — вспоминал свидетель этого кошмара, — для чего принужден был тащиться в его темную и грязную берлогу. Он стал перед кроватью пьяного на колени и, целуя руку отца, говорил со слезами: «Батюшка! Простите меня…».

Надо же было случиться, когда инспектор Воронежской духовной семинарии иеромонах отец Арсений совершил положенный скорбный обряд, у смертного одра появился несколько протрезвевший Савва Евтеич и произошла та жуткая картина, от описания которой позже содрогались тысячи людей. Наблюдавший ее И. И. Зиновьев так передавал ее в письме к Н. И. Второву: «Скажи, кому ты магазин отказал? — кричал чудовище-отец умирающему сыну. — Если мне, то ведь я тебя похороню с честью, как следует, под балдахином провезу… Если же нет, я тебя прокляну!» Сыпались угрозы, требования: где деньги, где ключи, где духовная?.. Угасающим голосом Иван Саввич попросил сестру «Аннушка, друг мой, отведи ты, ради Бога, от меня старика…».

Узнав, что он обойден наследством, родитель лишь взвыл у остывающего тела сына, но смолчал, однако на следующую ночь, подогретый «известным средством», ругался площадно у гроба, лез драться с де Пуле, на что тот был вынужден пригрозить полицией.

Даже одинокая и ошеломляющая кончина поэта А. В. Кольцова представляется не столь трагической, как его младшего земляка. А. И. Герцен, узнав жуткие драматические подробности смерти И. С. Никитина, писал Н. П. Огареву: «…это ужаснее Кольцова».

Похоронили автора «Руси» с честью, правда, не так торжественно, как это позже описывал М.Ф. де Пуле.

Последний приют Никитин нашел на Митрофановском (Новом) кладбище рядом с могилой А. В. Кольцова. Похороны вышли не громкие, а память народная осталась на века.

В 1911 г. в Воронеже был открыт памятник поэту.

СТИХОТВОРЕНИЯ И. С. НИКИТИНА

ЮГ И СЕВЕР

Есть сторона, где все благоухает;

Где ночь, как день безоблачный, сияет;

Над зыбью вод и моря вечный шум

Таинственно оковывает ум;

Где в сумраке садов уединенных,

Сияющей луной осеребренных,

Подъемлется алмазною дугой

Фонтанный дождь над сочною травой;

Где статуи безмолвствуют угрюмо,

Объятые невыразимой думой;

Где говорят так много о былом

Развалины, покрытые плющом;

Где на коврах долины живописной

Ложится тень от рощи кипарисной;

Где все быстрей и зреет и цветет;

Где жизни пир беспечнее идет.

Но мне милей роскошной жизни Юга

Седой зимы полуночная вьюга,

Мороз, и ветр, и грозный шум лесов,

Дремучий бор по скату берегов,

Простор степей и небо над степями

С громадой туч и яркими звездами.

Глядишь кругом, — все сердцу говорит:

И деревень однообразный вид,

И городов обширные картины,

И снежные безлюдные равнины,

И удали размашистый разгул,

И русский дух, и русской песни гул,

То глубоко-беспечной, то унылой,

Проникнутой невыразимой силой…

Глядишь вокруг, — и на душе легко,

И зреет мысль так вольно, широко,

И сладко песнь в честь родины поется,

И кровь кипит, и сердце гордо бьется,

И с радостью внимаешь звуку слов:

«Я Руси сын! здесь край моих отцов!»

1851

РУСЬ

Под большим шатром

Голубых небес, —

Вижу — даль степей

Зеленеется.

И на гранях их,

Выше темных туч,

Цепи гор стоят

Великанами.

По степям в моря

Реки катятся,

И лежат пути

Во все стороны.

Посмотрю на юг:

Нивы зрелые,

Что камыш густой,

Тихо движутся;

Мурава лугов

Ковром стелется,

Виноград в садах