Иван Саввич Никитин - [49]

Наталья Матвеева еще надеется, пишет ему, успокаивает, приглашает его без церемоний приехать к ней полечиться на вольный деревенский воздух. Грезы, грезы…

Последнюю записку от него она получила 7 июля. Притворяться и прятаться от беды почти уже нет смысла… «Лежа 3-й месяц в четырех стенах, — выводит он слабеющей рукой, — без надежды на лучшее, не имея сил даже ходить по комнате, потому что захватывает дыхание, — трудно сохранить душевное спокойствие». И как последний привет, как завещание: «От всей души желаю Вам здоровья и счастья. Писать более, право, нет мочи, довольно и того, что я сказал Вам, что мне хотя и плохо, но все еще живется.

Всем сердцем преданный Вам

И. Никитин».

Прервем скорбную хронику и обратимся к предмету, который, несмотря на болезнь, последние месяцы очень его интересовал. Речь о его заветной повести «Дневник семинариста». «Каким сюрпризом покажется она нашему духовенству, в особенности лицам учащим!» — писал он однажды Наталье Матвеевой и даже в тяжелейшую минуту страданий выражал желание, «чтобы она была поскорее в Ваших руках…». Создавалось это произведение еще задолго до того, как он слег, когда он еще был полон творческих стремлений.

«ДНЕВНИК СЕМИНАРИСТА»

Проходя по Большой Дворянской, центральной улице Воронежа, Никитин не любил смотреть на угрюмое массивное строение в три этажа и всегда ускорял шаги, чтобы избавиться от невольных мрачных воспоминаний, которые вызывало это, по провинциальным меркам, здание-монстр. Воображение подсовывало картинки одна незавиднее другой: вот он, пятнадцатилетний риторист, затаив дыхание, подходит к внушительному дому с холщовой сумкой, набитой книжками; вот, притулившись вместе с другими подростками, сидит на трехаршинной скамье в классе, где от недостатка кислорода гаснут лампы; входит бородатый мужик в рясе, и сердце екает от страха; а вот ухмыляющийся детина пребольно дергает его за волосы; какая-то арбузная плесень, шелуха от подсолнухов, огрызки свеч… и голоса: то тоненькие, всхлипывающие, то грубые, бухающие, как в кадушку, то летящие куда-то ввысь… Нет, не любил Иван Саввич духовной семинарии, где его за антипоповские стихи окрестили: «распрасукин сын мещанин».

Еще весной 1858 г. Никитин начал «статью», посвященную, его словами, «этому отупляющему учебному заведению»; в декабре 1860-го работа была завершена. «Когда Никитин закончил «Дневник семинариста», у него показалась горлом кровь, — рассказывал де Пуле. — Последнюю сцену… Никитин прочел мне в своем книжном магазине… с первых же слов смертная бледность покрыла его лицо, глаза его загорелись знакомым мне сухим пламенем…».

Своей повести Никитин придавал серьезное значение. «Ах, если бы напечатали! — делится он с Л. П. Блюммером. — Без шуток, мне крепко будет жаль, если пропадет мой небольшой труд. Ведь я сам учился в бурсе, знаю ее вдоль и поперек. Некоторый свет, брошенный в эту бурсу, наверное, принес бы свою пользу…».

Обращение к теме духовенства даже в рамках воспитания семинарской молодежи требовало мужества — ведь он выполнял роль не просто выметальщика сора из церковного храма, а художника-критика целой церковной системы. «Первое трезвое и реалистическое слово о бурсе было сказано И. С. Никитиным в «Дневнике семинариста», — подчеркивает исследователь этой темы И. Г. Ямпольский.

Робкие подступы к изображению в литературе героев из духовного быта предпринимались и до Никитина, но, как правило, все это были или экзотические второстепенные, или сентиментально-идеализированные персонажи. Н. В. Гоголь, В. Т. Нарежный, Н. Д. Хвощинская (псевдоним — В. Крестовский) и немногие другие осторожно, чаще в добродушно-юмористических тонах, показывали представителей клерикального мира.

«Всякая попытка беспристрастно осветить фактическое положение церковных дел, — пишет А. Л. Котович, один из историков казенного благочестия, — легко попадала в категорию «вредных для общественного мнения». Исследователь того же «ведомства», Н. А. Котляревский, замечает, что во второй половине XIX в, «тема в цензурном отношении была почти что запретная».

«Воронежская беседа», где печатался «Дневник семинариста», проходила цензуру в Москве в январе — марте 1861 г: Надзор вели Я. Прибыль и И. Бессомыкин; первого из них фольклорист А. Н. Афанасьев называл в одном из своих писем в Воронеж в числе «идиотов и скотов», мало чем отличался от него и другой стражник словесности. В результате «Дневник семинариста» был урезан (исключена была сцена, где говорилось об инспекторе и розгах, выброшены стихи Кольцова: «Чистая моя вера, Как пламя молитвы. Но, Боже! и вере могила темна…»).

Трудная история прохождения в печати «Дневника…» — это его, так сказать, внешний сюжет, но еще более сложной выглядит проблема внутренняя — то, как созрело в Никитине сознание негодности всего института богословского образования и воспитания.

Шелуха семинарского начетничества слетела с него не сразу. Процессу отрезвления помогло знакомство с лучшими образцами отечественной и зарубежной словесности, особенно притягательным был, по его выражению, «Свет ты наш Белинский!».