Иван Саввич Никитин - [47]

Доброго дела и слова

Не пропадут семена.

Где мы и как их добыли —

Внукам отчет отдадим…

Мертвые в мире почили.

Дело настало живым.

Чеканность ритма, афористичность образов-символов, оптимизм взгляда в грядущее сделали эту «Песню» популярнейшей в среде демократической молодежи.

«Русская весна» 1861 г. стала тем рубежом, который обозначил будущую расстановку литературно-общественных сил. М.Ф. де Пуле, «человек кабинета и письменного стола», как он говорил о себе, считал реформу 1861 г. тем историческим событием, которое решило многие «проклятые вопросы» современности. Михаил Федорович был очень противоречив, нередко ставил нравственную сердцевину человека выше его политической ориентации. Даже когда уже определится реакционное лицо публициста де Пуле, он напишет П. И. Бартеневу: «Гоните в шею Каткова (редактора «Русского вестника». — В. К.), Аксакова (Ивана Сергеевича, известного славянофила. — В. К.) и всех нас, напускающих дым и туман». Тогда же о последнем скажет: «Аксаков мне просто противен». Осенью 1861 г. лицо де Пуле вполне откроется в его отчаянных спорах с А. С. Сувориным, перешедшим в лагерь «Современника». «Что мне за дело до учености и… личных качеств — бова (Н. А. Добролюбова, — В. К.) и Чернышевского, — сердито скажет Михаил Федорович Суворину 28 сентября 1861 г., — пускай они умные и достойные люди, — верю, что они не подлецы, но вижу, что они (умышленно или неумышленно) содействуют подлому делу — распространению невежества… Всем нам нужно дружное содействие, а не наглая брань», и далее тирады о «матушке — безграмотной России», людях «спокойного прогресса, а не безумных анархических тенденций» и т. д. и т. п. Короче, в позиции А. С. Суворина 1861 г. «эластичный консерватор» де Пуле чувствовал двойственность, которая не соответствовала его морально-эстетическим нормам.

Суворин упорно отбивался от эпистолярных атак де Пуле, защищая право на собственное видение литературно-общественных событий, и скоро, как вынужден был признаться Михаил Федорович о противостоянии сторон, «между нами пробежала кошка». Говорить о принципиальном мировоззренческом противоборстве между ними в 1861 г., пожалуй, еще рано, но наметившийся кризис доверия по социальным и нравственным мотивам уже обозначился. Позже он приведет к краху обеих личностей, но пока и тот и другой были небезразличны Никитину, видимо, глубоко не знавшему всей подоплеки этой внутренней борьбы. К тому же и де Пуле и Суворин были людьми скрытными, не склонными к эмоциям и откровенности.

Иван Саввич тонко чувствовал эту сердечную замкнутость обоих приятелей — недаром свои самые задушевные помыслы весны 1861 г. он открыл ни тому, ни другому, а скромному канцеляристу Ивану Ивановичу Зиновьеву.

УТРАЧЕННЫЕ НАДЕЖДЫ

Напомним: 7–8 мая 1861 г. Иван Саввич обещал приехать на хутор Высокий к Наталье Матвеевой, чтобы просить ее руки. Легко представить, как радовался и волновался поэт, обожествлявший свою избранницу и считавший создание семьи святым делом. «Если я буду у Вас, Вы не обращайте внимания… Позвольте, совсем не то… — теряется он перед самой главной встречей. — Я знаю только одно, — заключает влюбленный накануне решающего свидания, — что Вы окружены такою атмосферой, которая веет жизнью и счастьем на всякого к ней приближающегося».

Он полон радужных планов и надежд, которыми спешит поделиться с самыми близкими. «Первого мая мы вместе были на даче у Михайловых, — рассказывал посвященный в тайну Никитина И. И. Зиновьев, — где он высказывал свои предположения, что вот он поедет сначала в деревню к генералу Матвееву, а там в конце июня в Москву и Петербург вместе со мною…». Очевидно, поездка на этот раз предполагала не только улучшить книготорговлю (она шла неплохо), но и знакомство с известными писателями. Как много могло бы внести это путешествие в его скудную на столичные литературные знакомства биографию.

Все рухнуло… Его «злой судьбе», как он выразился, угодно было распорядиться иначе. В тот первомайский злополучный день, распивая чаи на довольно еще холодноватом воздухе на даче купца А. Р. Михайлова и гуляя по саду до сырого позднего вечера, он, как бы сегодня сказали, схватил острейшее воспаление легких.

«Господи! нужно же мне было заболеть в такое время, когда я представлял себе впереди столько задушевной радости, столько отрадных, дорогих сердцу дней!..» — с отчаянием винится он в письме к Наталье Матвеевой и тут же храбрится, обещая за день-другой выкарабкаться из глупой беды и даже опередить эту весточку своим появлением перед милой молодой хозяйкой хутора Веселого.

Приступы болезни то усиливаются, то затихают. Когда становится легче, он вновь возвращается к заветной мысли, хотя в душе остается буря мучительных сомнений. Иван Иванович Зиновьев ободряет растерявшегося друга и, как можно предположить, добровольно берет на себя деликатные обязанности связного между ним и Натальей. Однако поэт неумолим и даже рассержен каким-то неуклюжим шагом И. И. Зиновьева. В шутливо-грубоватой записке (она была опубликована лишь в 1974 г.) он выговаривает своему помощнику в сердечных делах: «Вы после этого… не друг мой, а разбойник и душегубец. Вы видели, какая у меня рожа, стало быть, должны были понять, что я вынес в последнее время. Вопрос