Иван Кондарев - [46]

Костадин вспомнил, что виноградник бондаря выходит на дорогу, и решил на обратном пути проехать мимо него, надеясь увидеть кого-нибудь из родных Христины и справиться о ее здоровье.

Через полчаса он уже спускался в долину речки Веселины. Все вокруг дышало свежестью и благодатью, чистое и нарядное, не в пример городу. Казалось, в этом краю царила извечная идиллия, над которой время было не властно.

Эти места были близки и дороги Костадину. В ближайшей деревушке родился отец и до сих пор жила младшая тетка. Он вспомнил местные предания, от которых веяло суровостью старины, и песни, которые старый Джупун напевал ему в детстве.

Спустившись в долину, он спешился и, ведя лошадь на поводу, пошел осматривать хлеба. В пшенице попадалась рожь, и это раздражало его. Как он ни убеждал, горцы каждый год высевали смесь. На другом участке, подмытом в нижней части рекой, была посеяна, вопреки уговору, кукуруза, а не овес. Это повторялось из года в год, потому что испольщики руководствовались только собственными интересами.

До обеда он обошел все участки и по размякшей дороге въехал в деревню. Деревянные галерейки, старинные решетки на окнах, толстенные бревна говорили о том, что дома построены лет триста-четыреста назад, когда вокруг стоял вековой дубовый лес.

Костадин остановился перед широкими воротами одного из домов. Во дворе залаяла собака, детский голос спросил:

— Кто там?

— Дедушка Кынчо дома?

— Нет его.

— А отец? Позови кого-нибудь из ваших.

Немного погодя калитка в воротах отворилась и из нее вышла круглолицая светлоглазая крестьянка.

— Добро пожаловать, входи! Милчо, отвори-ка ворота дяде Косте, — сказала она звучным голосом и тряхнула головой, поправляя косы. — Отец уехал на мельницу в Яковцы, а Йордан в общине. Больше некому тебя встретить.

— Я не буду заходить. Койка. Заехал посмотреть поля и спросить, когда начнете жать. Через два-три дня пора убирать ячмень, — сказал Костадин, склоняясь с седла, чтобы поздороваться с крестьянкой.

— Отец уже стар, куда ему работать! Йордан пропадает в своей окаянной общине, а деверь хворает. Ума не приложу, как справимся.

— Уж если и вы стали жаловаться, что делать другим?

— У кого что болит, тот про то и говорит, Костадин. С тех пор как Пырвана убили на войне, а Донка вышла замуж, еле сводим концы с концами. Да все равно, коль и замешкаемся малость, соберем и наше и ваше.

— А чем болен Никола?

— Малярия трясет, — сказала женщина, и над бровями у нее пролегли две складки. — Это вегетарианство доконает его. Вон он сидит, — сказала она, понизив голос и показывая глазами на деревянный дом с нависшей стрехой.

Костадин заглянул за верхнюю прожилину ворот. На галерейке сидел бледный молодой человек с длинными волосами. В руках у него была мандолина.

— Жаль, что бай Кынчо не отдал его в попы. Все равно пропадает молодость. Кто вбил ему в голову эдакую блажь?

— Приезжает тут один из города. Он и накрутил его.

— Когда-то таких спроваживали в монастырь, — громко сказал Костадин, с презрением оглядев молодого человека.

Его разбирала злость при виде непутевых сыновей деда Кынчо, старого друга его отца. Он предвидел, что хорошие отношения с этой семьей, годами работавшей на земле Джупунов, неминуемо испортятся.

Сказав женщине, что он вывезет снопы в город и там их обмолотит, Костадин обещал на днях заехать еще раз и повернул коня в обратный путь.

Он ехал по рыхлой дороге вдоль речки, мысленно укоряя деда Кынчо за то, что не обуздал вовремя сыновей. Старший, Йордан, дружбаш и сельский староста, ударился в политику, а младший, учитель, заделался вегетарианцем. Костадин диву давался беспомощности старика, который слыл умным и хорошим хозяином.

У поворота, где дорога сворачивала от речки, был большой омут. Перед ним вода, промыв в русле желоб, лилась широким потоком, пенилась и манила прохладой.

Костадин расседлал коня, дал ему просохнуть от пота, потом разделся, взобрался на него и завел в воду. Конь прядал ушами, от копыт полетели брызги. Костадин тер его и окатывал водой. Кислый запах конского пота стал острее, смешавшись с запахом теплой сырости и тины. Рыжеватая шкура Дорчо потемнела и стала отливать старинной бронзой.

Выкупав лошадь, он стреножил ее и улегся в воду у омута. Мощный водяной столб ударил в спину и рассыпался пенистыми струйками. Костадин расслабил мускулы и прикрыл глаза. Шепот речки убаюкивал; казалось, что он несется вместе с ласковыми, прохладными струями, которые что-то лепечут своими смеющимися голосами.

Закусив хлебом с брынзой, он тронулся в обратный путь, рассчитывая за два часа добраться до виноградников, но дорога так петляла, что он попал туда лишь к четырем часам. Возле сторожек не было ни души. Судя по облитым купоросом кадкам и развешанному на кольях тряпью, владельцы только что занимались опрыскиванием. С высокого ореха доносилось кваканье древесной лягушки, неподалеку жнец с хрустом срезал колосья, и, словно в такт со взмахами серпа, над голубоватыми лозами вздрагивало знойное марево.

Костадин заблудился, он не мог понять, проехал ли уже мимо виноградника бондаря или нет, и все оглядывался по сторонам. Всюду тянулись утомительно однообразные безлюдные шпалеры лоз; взгляд отдыхал только на синеющей вдали цепи Балкан. Живописный вид пробудил мечту о Христине; не хотелось мириться с мыслью, что и сегодня он не увидит ее. Он свернул на узкую тропинку, обросшую высоким кустарником и фруктовыми деревьями, и она вывела его на небольшой пустырь, поросший бурьяном, из которого торчали старые, засохшие лозы. За пустырем виднелся огражденный колючей проволокой виноградник, белела сторожка с небольшим навесом сбоку.