Иван Кондарев - [44]

— Ему здесь непривычно будет, — заметил Домусчиев.

— Да, здесь условия совсем другие. Большой город не то что провинция. Да-а! А по-моему, здесь самые главные дела, — сказал Калинков с веселой улыбкой. — Бочка, а ты как думаешь, а? Что представляет сейчас София?

Домусчиев молчал.

— Рим во время нашествия вандалов! Загнанная в угол буржуазия. Как курица… Видал, где живет Бочка? В генеральском доме. Забрался буржуазии за пазуху, как блоха в подштанники. Хозяин — генерал запаса, дубина и жадина. Как встретятся, кланяется, а все потому, что Бочка платит ему четыреста левов за квартиру.

Калинков рассмеялся и, проходя мимо Домусчиева, с восхищением хлопнул его по плечу.

— А тебе хочется, чтобы Бочка жил в Конювице, страдал от наводнений? Прошло то время… Как ты его называл. Бочка? Ну, когда вы зажигали свечи и клялись на черепах?

— Тогда мы фотографировались в жутких позах, — со смехом добавил Домусчиев.

— Но были ближе к народу, — заметил Анастасий.

— А я в то время был ярым патриотом. На фронте первым кидался в атаку. Вот таких сенегальцев — под потолок — хватал, — заявил Калинков, подняв руку над головой.

— Каждый народ по природе своей романтичен. Утратив романтику, мы порываем с народом, — зло сказал Анастасий. — Да, мы когда-то зажигали свечи — потому что верили. Нравственные понятия глубоко индивидуальны, и нечего смеяться над ними, — почти выкрикнул он, с ненавистью глядя на Домусчиева.

Домусчиев даже не повернул к нему головы. Он по — прежнему стоял у секретера, и выражение его лица, казалось, говорило: «Все, что ни скажешь, пропущу мимо ушей. Теперь я другой, незнакомый тебе человек».

Калинков нахмурился.

— Романтика? Что ты хочешь этим сказать? Разве в свечах романтика? Чепуха! Вот народ — это да! Совсем другое дело. Да-а… Мы с ним. И все, когда понадобится, умрем за него…

За стеной послышались звуки пианино. Кто-то неумело музицировал, часто повторяя отдельные фразы.

— «Абандона»! — с горячностью воскликнул, прислушиваясь, Калинков.

Жестокое выражение его лица смягчилось. Он замер и, попросив знаком соблюдать тишину, начал подпевать сиплым баритоном.

— До чего же я люблю эту песню, черт побери!

Калинков вздохнул. Казалось, музыка навеяла ему дорогие воспоминания о невозвратном прошлом.

— Я ухожу, — сурово сказал Анастасий, вставая.

В эту минуту он презирал их обоих.

— Зачем? Погоди!

— Некогда. Вечером уезжаю.

— Может быть… того… у тебя нет денег, а?

Калинков сунул руку за бумажником, но Анастасий окинул его таким убийственным взглядом, что террорист густо покраснел, будто отгадал его мысли. Но он не рассердился; на его губах появилась виноватая улыбка. Робко взглянув на Домусчиева, словно желая проверить, заметил ли тот его жест, он быстро опустил руку.

— Не сердись, Сиров, таково уж решение… Конечно, ты будешь работать с нами, как же иначе? Деньги у нас в самом деле есть. Организуем издательство. Ты нам нужен…

— В Софии найдутся достойнее меня. Домусчиев вам их подберет, — язвительно ответил Анастасий.

И он распрощался с Калинковым. Домусчиев вышел проводить его. Оба молча спустились по лестнице. Домусчиев отпер дверь и, улыбаясь в бородку, ждал, что Анастасий попрощается и с ним.

— Ну что ж, счастливого пути, — сказал он, когда Анастасий шагнул за порог.

— Пошел ты к черту, подлец! — огрызнулся Анастасий, не оборачиваясь.

«Шут, подлиза и подлец!» — твердил про себя Анастасий. Он раскусил и Калинкова, которого прежде обожал, и Домусчиева, которого возненавидел всей душой. Калинков сотворил из себя кумира и не нуждался больше ни в идеях, ни в теориях. Под скромной, неброской внешностью этого увальня скрывался прирожденный террорист. Анастасий знал, что во время войны Калинков прослыл безрассудно храбрым офицером и изумительным стрелком. Ни одна намеченная им жертва не спаслась от его пули. Демобилизовавшись в девятнадцатом году, он увлекся анархизмом, наверно потому, что анархизм давал простор для развития его талантов, но в другом направлении. Домусчиев растлевал его бесхитростный ум, льстил ему, внушал свои мысли и, в конце концов опутав своими сетями, стал жить за его счет. Интеллигентность Домусчиева, то, что он был в Париже, встречался там со знаменитыми анархистами, щекотали самолюбие Калинкова. Анастасий больше никого не знал из окружения террориста, но не сомневался, что его бывший приятель ревниво оберегает Калинкова от постороннего влияния. «Ничего они не достигнут. Деньги развратят их… Они стали просто жуликами, — думал Анастасий, шагая по прогретой полуденным солнцем улице. — Знай свое место. Разве в К. нет банков?… Даже свой почтамт… О, я непременно должен раздобыть денег, чтобы спасти движение, иначе эти люди сведут его на нет… И я добуду деньги!» — чуть было не выкрикнул он.

Он снова пожалел о зря остриженных волосах и о том, что проявил вначале приятельское чувство к Домусчиеву. Пробежав глазами газетную вырезку с железнодорожным расписанием, Анастасий убедился, что пропустил все дневные поезда. Он вернулся к студентам в Лозенец и остальную часть дня провел у них, строя планы, как раздобыть денег. Ограбить почту? Или подыскать что-нибудь более подходящее? Анастасий решил заехать в Миндю и встретиться с Добревым, с которым поддерживал дружеские отношения. «Добрев умный малый и не трус; мы с ним скорее столкуемся, чем с этими мерзкими душонками. Поговорим, решим, как быть, и приступим к делу. Медлить — значит, записаться в подлецы», — заключил он. У него еще оставалось время, и он отправился в редакцию «Рабочей мысли», где помещался секретариат федерации. Но редакция оказалась запертой, и Анастасий, еще более разозлившись, вернулся ни с чем.